Бросок Венеры

Сейлор Стивен

Дион выслушал это с видом человека, которому не привыкать к перечислению своих пышных титулов. Спокойное самообладание философа разительно контрастировало с его внешним видом – в женской одежде и с размалеванным лицом он походил на жреца какого-нибудь экзотического восточного культа. Впрочем, на самом деле таким жрецом был вовсе не он, а…

– Это Тригонион, - кивнул Дион на маленького евнуха. –Жрец храма Кибелы здесь, в Риме.

Евнух слегка поклонился, сняв шляпу. По плечам рассыпались длинные светло-жёлтые волосы. Цвет их выглядел каким-то искусственным, словно волосы перекрашивали. Тригонион пропустил волосы между пальцами и встряхнул головой, чтобы распутать

их.

– Философ и галлус! – удивлённо воскликнула Диана. Последнее слово расставило всё по местам. Галлусами в Риме называют жрецов-кастратов Великой Матери Кибелы. Все они – иностранцы, закон запрещает римлянину становиться галлусом. В устах поклонников богини это слово могло звучать чрезвычайно почтительно – и в то же время его нередко использовали как ругательство («ты грязный галлус!»). Таковы уж мы, римляне: у нас в голове не укладывается, что мужчина может добровольно оскопить себя, пусть и движимый религиозным пылом. Во всяком случае, нам это представляется чем-то чуждым, неримским. Я не припоминаю, чтобы когда-то употреблял это слово в присутствии Дианы – но она знает массу вещей, которым я её не учил. Подозреваю, тут не обошлось без матери.

– Вот именно, - Дион был по прежнему мрачен. – Задумайся, Гордиан: что общего может быть между философом и галлусом – служителем разума и человеком, отвергшим разум? Обстоятельства порой создают странные пары. Тем более странные, чем более странны сами обстоятельства. – Он искоса глянул на евнуха. –Не нужно, конечно, понимать эту метафору слишком буквально. У вас ведь на латыни тоже есть такая пословица – об обстоятельствах и парах?

– Не совсем так, но нечто похожее есть.

Он кивнул – мой ответ удовлетворил его. Латынь Диона была почти безупречной, но александрийский акцент всё же проскальзывал. Он говорил как человек, который родился и вырос в Египте, но чей родной язык – греческий. Слушая его речь, я словно бы перенёсся на несколько десятилетий назад. С годами голос Диона стал грубее – и всё же это был тот самый голос, к которому я так жадно прислушивался на ступенях храма Сераписа в Александрии. Я был молод и стремился узнать о мире всё, что только можно. Мысленно я был в далёком прошлом и в далёком Египте.

Мы снова сели на свои места, за исключением Дианы – она, извинившись, вышла (наверняка побежала рассказывать всё матери).

Дион снова прокашлялся.

– Так ты помнишь меня?

– Учитель, - так я называл его в Александрии – и даже теперь, хотя разница в возрасте между нами была не так уж велика, что-то мешало мне обратиться к нему просто по имени, - учитель, разумеется, я тебя помню. Такого человека, как ты, трудно забыть!

– Я думал, что через столько лет… А теперь, когда мне назвали твоё имя, я так и не смог поверить, что это – тот самый Гордиан, которого я знал давным-давно. Впрочем, имя у тебя редкое, и мне говорили, что в молодости ты был в Александрии. Да и то, что мне о тебе рассказывали, весьма подходило к тому юноше – из достойного саженца выросло достойное дерево. У вас ведь тоже есть такое выражение? И я правильно употребляю времена? Отлично. Но сейчас я повсюду сталкиваюсь с опасностью и предательством, поэтому не мог прийти к тебе в открытую. Ты ведь понимаешь, почему я скрывал своё лицо? И почему я с таким опасением отнёсся к твоему вину – и в самом деле на редкость замечательному?

Во взгляде Диона сквозила тревога. Он снова стал грызть ноготь.

– Даже когда я увидел тебя – у меня ещё не было полной уверенности, что ты и есть тот Гордиан, которого я когда-то знал. Время на всех налагает свою печать. Наложило и на тебя – впрочем, ты это и сам знаешь.

Он

кивнул на моё лицо. Коснувшись подбородка, я понял, что речь идёт о моей бороде, и улыбнулся.

– Да, в то время я был гладко выбрит. В Александрии слишком жарко, чтобы носить бороду – а я был слишком молод, чтобы моя борода выглядела пристойно. Или ты имеешь в виду седые волосы среди чёрных? Да, седина и морщины – это маска, которую надеваешь против своей воли. Но такова участь всякого, кто не умер в молодости.

Дион кивнул, всматриваясь в моё лицо. По его взгляду я понял, что он всё ещё пытается решить, можно ли мне доверять.

– Я должен быть очень осторожным, - промолвил он, наконец.

– Твои обстоятельства мне отчасти известны, - ответил я. –Путешествие из Александрии, нападения на твоих спутников после высадки в Неаполе, угрозы в твой адрес, открыто звучащие в Риме, безразличие Сената.… А на Форуме все только и толкуют, что о «египетском вопросе».

– Но как ты догадался, что это Дион? – спросил галлус, вновь наполняя свою чашу вином.
– На римских улицах наш маскарад вполне действовал – никто ничего не заметил. Хотя, конечно, вблизи всё может выглядеть иначе.

– Да, как ты понял, что это я? Ты не мог узнать моё лицо: я всё время держал его в тени, оно было накрашено, и к тому же за столько лет совершенно изменилось. Не мог ты узнать и мой голос – я его изменил, и к тому же почти всё время молчал.

– Учитель, я не знаю точно, зачем ты посетил меня. Предполагаю лишь, что это связано с моей репутацией, за которую я и получил прозвище Сыщик. Кто ты такой, мне было ясно почти с самого начала. Если бы я не мог решить такую простенькую задачу – я не стоил бы того, чтобы ты тратил на меня своё время.

– Объяснись, - потребовал Дион тем учительским голосом, который не спутаешь ни с каким другим.

– Внеси хоть немного ясности, - присоединился к нему жрец, со смехом ставя чашу на стол и встряхивая своими бесцветными волосами.

– Хорошо. То, что вы не те, за кого себя выдаёте – это было ясно и мне, и Диане, и моему привратнику Бельбону.

– Что же выдало меня? – спросил Дион.

– Сущие мелочи. Мужчины и женщины двигаются, говорят и держат себя по-разному, но кто возьмётся перечислить все различия? Актёр может правдиво изобразить женщину, но он-то этому обучался. Вот я и подумал: если взять женскую столу и пририсовать к ней твоё лицо – получится один к одному то, что я вижу перед собой.

– Неубедительно. Объясни, в чём дело? Мне необходимо это знать: если моя личина не годится, я должен найти себе другую. Для меня это может означать различие между жизнью и… - он снова укусил свой ноготь, но, поймав себя на этом, раздражённо дёрнул своей морщинистой шеей.

– Для начала – тебя выдали ногти. Римские матроны за ними всегда тщательно ухаживают.

– Ах, это… - он смотрел на свои ногти чуть ли не с отвращением. – Мерзкая привычка. Казалось, я окончательно избавился от неё – но она вернулась, стоило мне ступить на землю Италии.

– Даже если бы ты снова отрастил ногти, остаются ещё руки. Таких загорелых, обожжённых солнцем рук нет ни у одной римлянки. Они есть разве что у рабов и крестьян – да ещё у иноземцев, приехавших из таких стран, где солнце круглый год опаляет всех, от царя Птолемея до полевого раба.

– Птолемей! – Дион словно выплюнул это имя.

– Да, я заметил, как ты повёл себя, когда я упомянул Птолемея. И это ещё более укрепило меня в догадке: мой дом посетил сам Дион Александрийский.

– Но ты всё ещё не объяснил, как пришёл к этой догадке, - заметил евнух. –«Объяснись!» - передразнил он Диона.