Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
— Кто?
— Люди, кто же еще…
Евлентьев сунул в карман плоскую холодную железку, пожелал Варламову творческих успехов, пожал сильную, костистую руку художника. И зашагал к арке.
Пора было возвращаться к Анастасии.
Зачем он зашел к Варламову, что его заставило обратиться к тому со столь странной просьбой, зачем ему ключ от полуподвала в том самом доме, в котором он живет… Евлентьев не знал. Он не думал об этом. Не было никакой цели. Что–то заставило, что–то надоумило. Во всяком случае, утром он долго будет рассматривать ключ и не сразу, далеко не сразу вспомнит, откуда он у него. О позднем посещении
На автопилоте мужик вернулся. Последнее его четкое воспоминание об этом вечере — прощание с Самохиным на ступеньках ресторана и название улицы, на углу дома — Поварская. Анастасия впустила его в квартиру, снова заперла дверь, молча посмотрела на схватку Евлентьева со своей курткой и вздохнула.
— Что и требовалось доказать, — сказала она, забираясь с ногами в кресло перед мерцающим экраном телевизора. Толстый заросший мужик с кудрявыми прядями по плечам с серьезным видом рассуждал о странностях отношений мужчины и женщины, озабоченно так рассуждал, вдумчиво, но спокойно. В его словах ощущался большой личный опыт, можно сказать, наболевшим делился мужик.
— Во телевидение наступило! — хмыкнул Евлентьев, расправившись наконец с курткой и забросив ее в угол. — То Белоруссию матерят, то про баб треплются…
Круг замкнулся… Что им белорусы сделали плохого, чем бабы не угодили? Ни с теми вместе не хотят, ни с другими…
И рухнул на диван.
— Что и требовалось доказать, — повторила Анастасия, не оглянувшись на бесчувственного сожителя.
Евлентьев открыл глаза, когда большое квадратное окно едва начало сереть. В утренних сумерках уже различалась дверь в прихожую, кресло, телевизор — он черным квадратом выделялся четче остальных предметов в комнате. По голове Евлентьева, где–то внутри, мучительно передвигался комок боли. Вот он словно под тяжестью опустился к самым шейным позвонкам, потом раздулся и охватил весь затылок между ушами. Это было еще терпимо, но, когда сгусток разделился на два и приблизился к вискам, Евлентьев понял, что наступил последний его час.
— Умираешь? — с интересом спросила Анастасия. Она лежала рядом с самого края, одетая, все в тех же брючках и в большом толстом свитере.
— Кажется, да…
— Что–то болит, наверное?
— Болит…
— Мне почему–то кажется, что у тебя должна болеть голова… Я угадала?
— Нет… Голова не болит… Но в самой голове, в черепушке… Творится что–то страшное… Там у мен1 кто–то завелся.
— Много выпили? — деловито осведомилась Анастасия.
— По бутылке. Уже заканчивали, а Самохин и говорит… Надо бы, говорит, добавить… Добавили. А потом внизу, в полуподвале… С художниками…
— И Зоя была?
— А как же без Зои…
— Что с ней случилось на этот раз?
— Инопланетянин посетил… Воспользовался ее беспомощным состоянием.
— Опять? — удивилась Анастасия.
Ответить у Евлентьева сил не нашлось, и тогда Анастасия, легко спрыгнув с кровати и сразу попав ногами в шлепанцы, прошла на кухню, хлопнула там дверцей холодильника и вернулась со стаканом холодного кефира. Не открывая глаз, Евлентьев протянул руку, нащупал холодные грани стакана и, приподняв голову, залпом выпил. И тут же со слабым стоном снова упал на подушку.
Анастасия взяла из его ослабевших пальцев стакан, вытряхнула себе в рот остатки кефира. Чуть приоткрыв
— Выжил? — спросила Анастасия.
— Еще не знаю…
— Похмелишься?
— Упаси Боже!
— Значит, выживешь… Это хорошо. Тогда я собираюсь.
— Куда?
— За товаром… Возьму пару пачек «Московского комсомольца». Он хорошо расходится — народ любит бифштекс с кровью…
— Не надо, — Евлентьев пошарил в воздухе рукой, нащупал ладошку Анастасии и сжал, не позволяя ей отлучиться.
— Что не надо? Газету?
— Вообще не надо… Завязали с электричками.
— Виталик… А это… Кушать?
— Возьми в пиджаке… Во внутреннем кармане… На первое время хватит.
— Самохин? — удивилась Анастасия.
— Да.
Анастасия подошла к стулу, на спинке которого висел пиджак Евлентьева, скользнула ладошкой во внутренний карман и, Нащупав нечто похрустывающее, вынула две полумиллионные купюры. Подошла с ними к окну, осмотрела каждую с двух сторон, в полной растерянности повернулась к Евлентьеву.
— Послушай… А что… Разве есть такие деньги?
— Какие? — не понял Евлентьев, в это утро он вообще мало что понимал.
— По пятьсот тысяч рублей в одной бумажке?
— Других у него не было.
— А они настоящие?
— Магазины откроются… Проверим.
— Проверим, — кивнула Анастасия и снова сунула деньги в пиджак.
— Возьми одну себе… А вторую мне оставь, — простонал Евлентьев. От вчерашнего блеска в нем ничего не осталось — спутанные волосы, затуманенный взгляд, смятая рубашка уже не столь ослепительной белизны, какой она сверкала совсем недавно.
— А тебе зачем? — рассмеялась Анастасия. — Посмотри на себя, ты же недееспособен. Обманут, отнимут, сам потеряешь.
— Тогда бери обе, — сказал Евлентьев. Каждое слово давалось ему с такими муками, что Анастасия сжалилась и вопросов больше не задавала.
Обычно после подобных испытаний Евлентьев приходил в себя где–то к вечеру.
Весь день он маялся, перекладывая с места на место книги, чинил краники, выключатели, ходил в магазин за хлебом и молоком, просто лежал, глядя в потолок и тихо прощаясь с жизнью. И только после пяти–шести часов вечера вдруг обнаруживал, что в мире есть звуки и краски, вспоминал, что совсем недалеко, в этом же доме, возле булочной есть тяжелая коричневая дверь, за которой его наверняка встретят радостными криками. Старший Варламов побежит ставить чайник, а младший, получив деньги, тут же мотанется за бутылочкой. А когда вернется через десять–пятнадцать минут, за столом уже будет сидеть Зоя. И только тогда Евлентьев поймет, что выжил, только тогда, не раньше.
Наверное, все так бы и случилось, и Евлентьев уже надел куртку, уже напялил на голову вязаную шапочку которая придавала ему вид легкомысленный и задорный, уже стоял у двери и, глядя в насмешливые глаза Анастасии, произносил бестолковые и лживые слова о том, что ему нужно где–то быть, кого–то видеть, что–то сделать… Когда Анастасии надоело его откровенное вранье и она сказала обычное свое «Катись!», раздался телефонный звонок. Евлентьев оказался к аппарату ближе и поднял трубку.
— Слушаю! — сказал он с надеждой получить еще один повод слинять на вечерок из дома.