Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
— Что сказать… Изменим жизнь к лучшему, — горько усмехнулся Евлентьев.
Самохин появился через неделю. Он позвонил ближе к вечеру, и случилось так, что трубку поднял Евлентьев.
— Привет, старик! — Голос у Самохина был привычно напорист и уверен.
Чувствовалось, он уже восстановился после недавних событий и вновь готов броситься в жизнь, в схватки и гонки. — Как поживаешь?
— Все лучше и лучше, — вяло ответил Евлентьев.
— С каждым днем? — рассмеялся Самохин.
— Да, все лучше с каждым
— А здоровье?
— Тоже ничего.
— Это прекрасно! — обрадовался Самохин. — Повидаться бы, а? Там тебе кое–что набежало…
Евлентьев не ответил.
С одной стороны, деньги ему бы не помешали, последние дни они с Анастасией жили если и не впроголодь, то весьма скромно, опустошая прежние запасы макарон, круп, сахара — все подходило к концу. Да и выпить им почти не приходилось, разве что иногда Варламов угощал Евлентьева каким–то непереносимым спиртом, отдававшим резиной. Но, с другой стороны, Евлентьев опасался новых заданий, прекрасно понимая в то же время, что такой дикий случай, какой случился с ним в Одинцове, вряд ли повторится.
— Сомнения? — кричал в трубку Самохин. — Колебания? Опасения? Что ты молчишь? Поделись!
— Когда? — спросил Евлентьев, и отныне его судьба была определена. Все, что он сделает, скажет, все его поступки и решения уже не будут иметь слишком большого значения. Задав этот простенький вопрос «Когда?», он отрезал себе все пути отступления. А, впрочем, какого отступления, от чего, куда, зачем… Ему предлагали несложную работу, неплохие деньги. Такую работу и такие деньги, о которых мечтали миллионы его отощавших соотечественников.
— Прекрасный вопрос! — восхитился Самохин. — Отвечаю — сейчас, на Савеловском вокзале. Перед вокзалом площадь, на ней ряд машин, десятка два, может быть, три. Мой «жигуленок» ты видел, узнаешь. Подходи и садись на переднее сиденье. Жду, старик! — И Самохин, положив трубку, отсек все отговорки Евлентьева, если бы таковые у него и возникли.
Анастасии дома не было, она отправилась за товаром, за завтрашним номером «Московского комсомольца», чтобы с утра отправиться на Белорусский вокзал, на электрички, которые пойдут в сторону Одинцова, Голицына, Звенигорода, Можайска.
Положив трубку, Евлентьев беспомощно оглянулся. Последнее время он ежедневно с утра до вечера общался с Анастасией и так привык к этому, к ее мнению, советам, предостережениям, что ему трудно было вот так сразу, самостоятельно, в одиночку собраться и выйти.
Но ничего не оставалось.
Он собрался и вышел.
Апрель заканчивался, стояла теплая погода, воздух за день прогрелся и просох. Евлентьев отправился в пиджаке, поддев, правда, тонкий свитер. К темным очкам он уже настолько привык, что почти не замечал их на собственном носу.
Было еще одно обстоятельство, из–за которого Евлентьев все–таки согласился на встречу с Самохиным, — он надеялся
Машина Самохина была в меру грязной, в меру потрепанной, продуманно старой — чтобы ни у кого не возникло желания угонять ее. К тому же именно такие вот машины составляли большинство в Москве, и запомнить ее было просто невозможно.
Даже цвет ее быстро и правильно определить вряд ли кто сможет. После хорошей мойки она могла оказаться и светло–бежевой, и песочного цвета, так называемого «сафари», а может быть, серой или красноватой… Очень удачная машина для криминального банкира, как выразилась бы, наверное, Анастасия.
Евлентьев сразу узнал ее, зашел с тыла так, что, пока он двигался вдоль длинного ряда машин, его невозможно было увидеть со стороны заполненной народом площади. Дверца была предупредительно открыта, и он с ходу плюхнулся на сиденье рядом с Самохиным. Тот приветственно толкнул его локтем, пожал руку.
— А ты ничего, — сказал он, осмотрев Евлентьева. — Прошлый раз каким–то зелененьким показался.
— Ты тоже не выглядел слишком уж розовым… Какие новости?
— Виталик, не поверишь — никаких! Ничего не знаю и знать не хочу. Все тихо, спокойно, никто не звонит, не тревожит, не задает глупых вопросов, не устраивает очных ставок, обысков, перекрестных допросов… А у тебя?
— Примерно так же.
— Это отлично!
— Думаешь, пронесло? В газете заметка была…
— Этих заметок, старик, за день… Сотни. Я по своим каналам навел кое–какие справки о следствии…
— Ну? — осторожно выдохнул Евлентьев. — И что?
— Никаких следов! Ты везучий, как… как… Как я не знаю кто! Никто не может сказать о тебе ни единого слова. Никто тебя раньше не видел. Не знают, к кому ты приходил, зачем, вообще придешь ли еще когда–нибудь. То есть положение сложилось… ну просто обалденное! — Глаза Самохина радостно сверкали, он был гладко выбрит, в белой рубашке с каким–то переливающимся галстуком… Евлентьев подумал, что Самохин совсем недавно вылез из своего роскошного «Мерседеса» и снял черное длинное пальто.
— Значит, ты думаешь, что… пронесло?
— Уверен, старик! На сто процентов! Кстати, о процентах… Тебе кое–что набежало, — он полез в карман и вытащил толстую пачку денег. Десятитысячные, как заметил Евлентьев. — Извини, что мелкими, но так уж случилось… Здесь миллион.
— Месяц–то еще не прошел? — напомнил Евлентьев.
— Видишь ли, Виталий… Мы с тобой, наверное, недели две не увидимся, поэтому я решил пораньше выдать все, что положено… Хороший банкир не тот, кто вовремя берет деньги, а тот, кто вовремя платит. Правильно говорю?