Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
– Договорились.
– Бестолковый, беззлобный, наивный человек, а ему достался такой вот ублюдок вроде меня. Если приехать захочет… А он, наверно, захочет… Отговорите. Не надо ему всего этого знать. А то еще умом тронется, бедняга.
Жизнь в Коктебеле замерла совершенно. Люди исчезли не только с пляжей и с набережной, они исчезли с улиц, даже, казалось, покинули свои дома и ушли куда–то в горы, где окончательно одичали и обросли густой, клочковатой шерстью. Редкая машина на дороге становилась событием, и ее долго провожали взглядом случайные прохожие.
Опустел базар.
Только
Жора затаился где–то в Щебетовке и обреченно смотрел, как мне представлялось, на бесконечные потоки дождя, стекающие по стеклам окон. Верил ли он в наступление лета? Вряд ли. Сам признался – не верю. Глядя на бандитски взбудораженное море, на горы, иногда появляющиеся в просветах туч, вслушиваясь в шум дождя… Нет, невозможно поверить даже в отдаленную возможность тепла.
– Не будет больше лета, – сказал Жора как о чем–то само собой разумеющемся. – Никогда.
– Наверно, ты прав, – согласился я.
Отшумев, откричав и отсмеявшись, шумно умчался в Москву Юдахин издавать очередной сборник своих стихов, созданных здесь, под горячим солнцем Коктебеля.
Я остался один на весь девятнадцатый корпус. Директор Леонид Николаевич сделал для меня единственное, что мог, – оставил в номере и велел уборщице притащить рефлектор, чтоб не замерз я здесь окончательно.
– Прячешься? – спросил он меня как–то напрямик.
– Прячусь, – кивнул я.
– От кого?
– От себя в основном.
– Удается?
– Иногда.
– По коньячку? – спросил он.
– Можно, – кивнул я, и мы направились в его собственную гостиницу, сооруженную рядом с Домом творчества писателей.
Под одним черным зонтом, который директор великодушно раскрыл над нашими головами.
– Прекрасная погода, не правда ли? – неожиданно сказал я и, только произнеся эти слова, ужаснулся – в них таилось мое разоблачение.
– Жить можно! – весело рассмеялся Леонид Николаевич.
Он ничего не уловил в этих словах, они показались ему простенькой шуткой, которыми обычно тешатся, когда затягивается молчание. Да, наверно, так можно сказать – я пребывал в затянувшемся молчании. Во мне опять наступала пустота.
Перед самым поворотом на улицу Десантников мы увидели рыжего лейтенанта. Он стоял посредине мостовой и с недоумением рассматривал мутные ручьи, обтекавшие его сапоги. На дождь он не обращал никакого внимания.
– Вы куда? – спросил рыжий, увидев нас под зонтом.
– Коньяк пить.
– Возьмите меня.
– Пошли, – рассмеялся директор. – О делах ни слова, – предупредил он.
– Только про баб и погоду! – клятвенно заверил лейтенант.
– Принимается, – кивнул Леонид Николаевич.
Ох, и набрались мы в тот дождливый день, ох, и набрались. Коньяк был хороший, рюмки тяжелые, с гранями, а из закуски нашлись только конфеты в сверкающих обертках.
Лейтенант разулся и оставил сапоги в прихожей. Там же повесил на крючок свой мокрый китель и тяжелую фуражку, с которой сочилась
– Скажи честно… Как собутыльник собутыльнику… Это ты?
– Конечно. Это я.
– Я так и знал. – Он нащупал под столом мою руку и крепко пожал. И я ответил ему пожатием не менее крепким и не менее искренним. И не менее хмельным, если уж откровенно.
– Кончайте шептаться, – сказал Леонид Николаевич и поставил на стол новую бутылку коньяку. В глубине ее, в самой глубине, вспыхнули огоньки свечей, обещая жизнь счастливую и бесконечную, полную настоящей любви и настоящей дружбы.
А что, собственно, еще есть на земле?
На земле больше ничего и нету.
Наверное, и не будет.
– Будем живы! – Леонид Николаевич поднял свою рюмку, и мы тоже подняли свои рюмки. И в каждой из них блеснули огоньки, золотистые, трепещущие огоньки, обещая жизнь счастливую и…
Впрочем, я уже об этом говорил.
С некоторых пор главная контора фирмы «Нордлес» стала напоминать осажденную крепость. Попасть внутрь особняка могли только приглашенные люди, прошедшие тщательную, подозрительную проверку охраны, те, кто не один, не два раза договаривался о встрече с руководством по телефону. Машины не оставляли без наблюдения ни на одну минуту, все окна были плотно задернуты шторами. Неведомым злобным шантажистам не помогла бы ни самая сильная оптика, ни самое точное оружие. Стрелять в окна, надеясь на случайное попадание, – это было совершенно бессмысленно.
Ночевали каждый раз в другом месте, в новом и неожиданном – то у друзей, то друг у друга, а нередко попросту оставались в особняке, надеясь на мощную охрану, вооруженную по последнему слову криминальной техники. На джипах, «Мерседесах», «Фордах» установили затемненные стекла, бронированные двери, никто даже в город не выезжал, не имея за спиной двух автоматчиков.
И все же спокойствия, уверенности в безопасности ни у кого не было. Предприятия продолжали работать, продукция расходилась по стране. Брус, доски, балки, вагонку охотно брали и в ближнем, и в дальнем зарубежье, фирма работала прибыльно, деньги поступали как в местные банки, так и забугорные, но радости все это не приносило.
Как–то Выговский позвонил на Север Усошину.
– Николай Иванович, что новенького в нашей жизни, полной смертельного риска и каждодневной опасности?
– А ничего! – весело ответил Усошин. – Зэки заготавливают лес, как никогда охотно и радостно.
– Что же их так радует?
– Кормежка! Я их усиленно подпитываю. За счет фирмы, разумеется. Голодный зэк – не работник.
– С железной дорогой проблем нету?
– Ха! Вы, Игорь Евгеньевич, об этом узнали бы в тот же день!