Будем как солнце!

Бальмонт Константин Дмитриевич

Из книги

«Моё – ей»

Россия

1924

Царьки лесные

Царьки лесные – они смешные, они чудные, как угольки. Тут засмеются, там обернутся, и вдруг зажгутся поверх реки. Вернутся в глуши, наденут лики, на каждом важен его убор. Один – как травка, другой – пиявка, тот – птичка славка, тот – мухомор. Тот землемером скользит по листьям, складной аршинчик зеленый – он. Листок измерить – большое дело, во всем есть мера, везде закон. А та ведунья, что в далях луга, ширяя, смерит всю ширь лугов, Хоть не супруга, но всё, летая, она подруга лесных царьков. А та – из стаи немых пророчиц – вся в сарафане из серебра, Зовут рыбешкой, зовут плотицей, зови царицей: давно пора. И не подумай, что две улитки свои засидки замедлят зря. Слюнявя тропку, они слагают псалмы во славу и в честь царя, Того, чьи слуги – царьки лесные, кем жив зеленый испод листа, Кому – хваленье, благодаренье, и вознесенье, и высота.

Гармония

гармошки

Я люблю гармошки пьяной В явном всклике тайный бред. Зимний вечер. Час багряный. Ткань загадок и примет. Нет ни звука, нет ни шага, Нет снежинки без того, Чтоб не вспыхнула отвага В том, кто любит торжество. Этот Месяц тонкорогий, Слева слезы, справа смех, Мне, идя своей дорогой, Обещает он успех. Я его увидел прямо В выси нежно-голубой. Знаю я, что и без храма Обвенчаюсь я с тобой. Ни тебе, ни мне не нужно Обручальное кольцо, В час, как с ветром я содружно На твое взойду крыльцо. Разве ты не усмехнулась В миг, когда я был певуч? Разве шатко не качнулась Тень, бегущая от туч? Разве заяц в снеге белом Сказку нам не наследил? Разве царственным пределом Не проходит хор светил? Разве буйная гармошка Не пропела в ночь рассказ, Что умеем мы немножко Брызнуть Вечностью в наш час?

Воистину

Мне хочется грусти утонченно-нежной, которой минувшего жаль. Вся в кружеве черном, с улыбкой печальной, она открывает мне даль. Из комнаты тесной, где стынут портреты, она отворяет мне дверь. Туда, где не спеты живые заветы, все – завтра и только – теперь. Повисли сережки березы плакучей, на иве желтеют цветы. Христосуясь с милым, «Воистину!» молвив, мне душу овеяла ты. «Воскресе! Воскресе!» В церковной завесе все складки вещали о том. В усадьбе, и в саде, и в поле, и в лесе весь воздух был полон Христом. Из черной земли, из разъятой, богатой, дышала воскресшая весть. Зеленые травки качались, встречались, в лучах расцвечались, не счесть. Малиновка пела, скворцы суетились, от ласточки – каждой избой Как будто владело не горе, не дело, а щебет и сон голубой. Кто мог бы подумать, что древле распятый узнает распятье опять, Что жизни и жизни порвутся напрасно, кровавую примут печать. Ты, с кроткой улыбкой, вся в облаке черном, зажги безглагольно свечу. И молви, когда же не тенью пойду я, а к новым лучам по лучу, Когда истощатся бесовские дымы, в которых вся жизнь – водоверть? И молвлю «Воскресе!», воистину слыша, что смертью исчерпана смерть.

Верная гостья

Я вновь с тобой, моя усталая, Но все не спящая тоска. С тобой сегодня побыл мало я. Бежим. Летим. Уйдем в века. Еще когда я был стреляющим Из лука в зверя дикарем, Шаманом, по костру гадающим, В морях разбойником-царем, – При самом первом достижении, Дикарку на колени взяв, Я слышал в синем отдалении Напев меня зовущих трав. Вот только к сладости касавшийся, Бледнел, не двигалась рука, И в дали, в высоту раздавшейся, Манила властная тоска. Я уходил. И Гималаями Меня водил Треликий бог. Внизу чернели люди стаями. Кругом был камень, снег и мох. Я пел в тиши убогой хижины, Топор вонзая вкось по пню, Того, кем мысли не обижены, Миродержавный вспев Огню. Избранник вещий меж избранников, Средь нижних, меж людей, изгой, Я пел Огню напевы странников С моей подругой дорогой. Подруга – ты. Тобой ужалены, Сплетали мысли звенья слов. И довременные развалины Слагались в храмы для богов. Построив здания словесные, Не презрив гонг и барабан, Ушел я в дали неизвестные Тобой указанных мне стран. Но каждый раз, когда мне синяя Цвела страна издалека, Я приходил – и был в пустыне я, И вновь со мной была тоска. И каждый раз, когда свершения Предельно были хороши, Во мне рыдающее пение Взметалось в тайностях души. И в эти дни, когда ответами Разбиты все вопросы в прах, И все напевы стали спетыми, И каждый ведом стал размах, – Лишь ты жива еще, стозвонная, В тебе бурлящая река, О, неисчерпанно-бездонная, Моя бессонная тоска.

Из книги «В раздвинутой дали»

Поэма о России

1929

Здесь и там

Здесь гулкий Париж – и повторны погудки, Хотя и на новый, но ведомый лад. А там на черте бочагов – незабудки, И в чаще – давнишний алкаемый клад. Здесь вихри и рокоты слова и славы, Но душами правит летучая мышь. Там в пряном цветеньи болотные травы, Безбрежное поле, бездонная тишь. Здесь в близком и в точном – расчисленный разум, Чуть глянут провалы – он шепчет: «Засыпь!»

Там стебли дурмана с их ядом и сглазом, И стонет в болотах зловещая выпь. Здесь вежливо холодны к Бесу и к Богу, И путь по земным направляют звездам. Молю тебя, Вышний, построй мне дорогу, Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом Там.

Хочу

Хочу густого духа Сосны, берез и елей. Хочу, чтоб пели глухо Взвывания метелей. Пастух пространств небесных, О, ветер далей Русских! Как здесь устал я в тесных Чертах запашек узких. Давно душа устала Не видеть, как цветками Дрема владеет ало Безмерными лугами. Пойти по косогору, Рекою многоводной, Молиться водам, бору, Земле, ни с чем не сходной. Узнай все страны в мире, Измерь пути морские, Но нет вольней и шире, Но нет нежней – России. Все славы – мне погудки. В них душно мне и вязко. Родные незабудки – Единственная сказка. Ребячьи мне игрушки Красоты, что не наши. Напев родной кукушки – Вино бездонной чаши. Уютной, ветхой няни Поет жужжанье прялки. Цветут в лесном тумане Ночные нам фиалки. От Севера до Юга, С Востока до Заката – Икона пашни, луга, Церковность аромата. Пасхальной ночи верба – Раскрывшаяся тайна, Восстанье из ущерба Для жизни, что бескрайна. Лишь тот, кто знал морозы И вьюжное круженье, Войдет в такие грозы, Где громы – откровенье. Лишь нами – нами – нами Постигнуто в пустыне, Как петь колоколами От века и доныне. Кто жаждет благолепий, В чьем сердце звучны хоры, Тому – от Бога – степи, Ему – леса и горы. Хочу моей долины И волей сердца знаю, Что путь мой соколиный – К Единственному Краю.

Я русский

Я русский, я русый, я рыжий, Под солнцем рожден и возрос. Не ночью. Не веришь? Гляди же В волну золотистых волос. Я русский, я рыжий, я русый. От моря до моря ходил. Низал я янтарные бусы, Я звенья ковал для кадил. Я рыжий, я русый, я русский. Я знаю и мудрость и бред. Иду я – тропинкою узкой, Приду – как широкий рассвет.

Дремота

Задремал мой единственный сад, Он не шепчет под снегом густым. Только вьюга вперед и назад Здесь ведет снегодышащий дым. Ты куда же стремишься, метель? Зачинаешь, чтоб вечно кончать. Ты для ткани какой же кудель Раскрутила – скрутила – опять? Я по дому один прохожу, Все предметы стоят в забытьи. От бессмертных полей на межу Смотрят в прошлое мысли мои. Высоко – далеко – небосинь, Широко – широчайший простор. Занавеску в душе отодвинь, Рассвети мыслевнутренний взор. Ты не сделал с собой ничего, – Что бы сердцем не сделал опять. Отчего же кругом так мертво И на всем снеговая печать? Только дымно мерцает свеча, Содвигая дрожащую тень. Только знаю, что жизнь горяча И что в Вечность проходишь ступень. Отчего же, весь снежный, мороз Наковал многольдяность преград? Нет ответа на жгучий вопрос. Задремал мой таинственный сад.

Колокольчик

Чашей малою качаясь, говоря с самим собой, Нежно впил глоточек неба колокольчик голубой. Он качнет свой взор налево, сам направо посмотрев, На земле намек на небо, колыбелится напев. А с бубенчиками дружен, серебра зазыв живой, Колокольчик тройки мчится по дороге столбовой. Говорунчик, гормтунчик, под крутой дугою сказ, Двум сердцам, чей путь в бескрайность, напевает: «В добрый час». Что законы? Перезвоны легче пуха ковыля. Что родные? Два живые, двое – небо и земля. И уж как он, колокольчик, сам с побегом столь знаком, Бьется в звонкую преграду говорливым язычком. Коренник – как бык могучий, шея в мыле, пламя взгляд. А встряхнутся пристяжные, – и бубенчики звенят. И пером павлиньим веет, млеет шапка ямщика. Как бывает, что минута так сладимо-глубока? В двух сердцах – один, созвучный колокольчик-перебой. Взор «Люблю!» во взор излился. Колокольчик, дальше пой. Шире. Дальше. Глубже. Выше. Пой. Не думай ни о чем. Солнце степь – всю степь – рассекло как мечом – одним лучом. Скрылись в солнце. И, качаясь, говорит с самим собой: «Жив я, впив глоточек неба!» – колокольчик голубой.

Черная вдова

Ивану Сергеевичу Шмелеву

Я знаю Черную вдову, В ее покрове – светов мленье, Ее я Полночью зову, С ней хлеба знаю преломленье. С ней кубок темного вина Я пью безгласно, в знак обета, Что только ей душа верна, Как жаворонок – брызгам света. Когда ж она уйдет во мгле, Где первый луч – как тонкий волос, Лозу я вижу на столе И, полный зерен, крепкий колос.