Будни прокурора

Лучинин Николай Семенович

От этих мыслей в голове гудело, к горлу подступал жесткий ком. Небо помрачнело. С севера наползали тяжелые свинцовые тучи. Подул ветер, резкий, порывистый. Леонидов ускорил шаг. Над городом зарокотал гром, и первые крупные капли ударили по мостовой. Едва Леонидов вбежал в вокзал, как начался ливень. Присев на скамейку, Леонидов с тоской вспомнил вопрос Лаврова: «С жильем устроился?» Он горько усмехнулся, обвел взглядом зал и, опустив голову, тяжело задумался.

После заседания бюро горкома Давыдов предложил Лаврову остаться.

— Ты что, заболел?

Вопрос был настолько неожиданный, что Лавров вначале даже растерялся.

— Да вроде нет, —

полушутя-полусерьезно ответил он.

— Вро-оде, — протянул Давыдов и пристально посмотрел на него. — Ты какой-то сумрачный. Может, ревизор к тебе едет, а? С внезапной ревизией! — он рассмеялся и потянулся к трубке. Набивая ее табаком, заметил:

— Да брат, какой-то ты нынче не такой…

Лавров подумал: «Он поймет… Скажу, ведь это не пустяк».

— Есть одна неприятность, — начал он. — Личного порядка.

— Может, поделишься? — серьезно спросил Давыдов.

— Конечно, Семен Сергеевич, — сказал Лавров и тут же спросил: — Случалось вам когда-нибудь незаслуженно, просто так обидеть человека?

— Было такое, — признался Давыдов. — Но важно другое — исправить ошибку. Я, брат, иногда горяч не в меру… Вот хоть вчера… Приехал на строительный участок. Вижу бригада каменщиков не работает, Я спрашиваю, в чем дело? А они хмурятся, раствора, говорят, нет, и так почти каждый день. Иванов, прораб, тоже жалуется, не дают, говорит, цемента. Я и накинулся на него с руганью… А уж потом разобрался — беда не в Иванове. Трест оставил ему один самосвал, вот и не управляются с подвозом. Иванов обивает пороги треста, просит, требует второй самосвал, а ему не дают. А в тресте, на других участках, самосвалы простаивают. Ну вот… Выходит, Иванова-то я зря обидел. Кстати, присмотрелся бы ты к начальнику транспорта треста. Уж больно много на него жалоб идет.

Лавров кивнул головой, помолчал. Потом, не подымая на Давыдова глаз, тихо и каким-то глухим голосом начал:

— Пришел ко мне человек… Издалека приехал, а я… в общем глупо получилось…

Давыдов слушал, не перебивая. А когда Лавров умолк, спросил:

— Что же, он специально к тебе ехал?

— Да. Сотни километров ехал с надеждой… И черт же дернул меня с этими документами! Признаться, я вообще не был готов к такой встрече, не знал, с чего начать… Он верил в меня, ехал ко мне с открытой душой, а я с первых же минут напомнил ему о прошлом, о тюрьме, а потом стал разбираться в его документах. Разве это не бестактно?

Давыдов откинулся на спинку стула, нахмурился.

— Говоришь, не был готов к встрече?

— Да… Он явился как-то неожиданно, хотя вообще я знал, что он приедет.

— А приходилось тебе когда-нибудь раньше заниматься таким делом?

— Каким? — не понял Лавров.

— Ну, чтобы преступник… вернее бывший преступник приходил бы с открытой душой, просто так, просил помочь начать новую жизнь?

— Нет, первый случай.

Давыдов задумался.

— Видишь ли, иногда нам кажется, что мы все знаем, все умеем, — через минуту заговорил он. — Знаем мы, что к человеку надо относиться чутко? Знаем. И нам кажется, что этого достаточно. Больше того, на совещаниях, конференциях иные щеголяют хорошими, красивыми словами, а возьми такого человека на поверку, — он дальше этих самых слов и не идет. Почему? Да потому, что все это у него показное, не от души, не прочувствовал он всего этого, а просто зазубрил, как школьник.

Давыдов говорил тихо, спокойно и задумчиво, и Лаврову казалось, что обращается он скорее к себе, нежели к нему. В сущности, ничего нового Давыдов не открыл Лаврову, да и не собирался открывать. Но Юрий Никифорович был взволнован этой короткой беседой.

— Вот это и есть тот самый формализм, с которым борется наша партия, — продолжал Давыдов. И, знаешь,

самое страшное в том, что этот самый формализм сидит где-то в человеке, а он его и не замечает. А потом какой-нибудь сам по себе незначительный случай вдруг его и обнаруживает. Человек с удивлением видит, что он натворил глупостей, был неправ, обидел кого-то. Но настоящий, сильный человек, обнаружив в себе этот вот самый формализм, найдет силы избавиться от него, вытравить его из души. А другой поддается ему, и это доводит его черт знает до чего. Ведь вот какая история!.. — Давыдов вздохнул, запыхтел трубкой. — Присматриваться к себе, уметь правильно, холодным рассудком, а не горячим сердцем оценивать свои поступки — это большое дело, Юрий Никифорович. Приходит ко мне как-то женщина, ей в пенсии отказали, и давай почем зря поносить меня — и такой-то я, и эдакий, и бюрократ, и черт знает что я такое! А сама плачет, понимаешь, плачет! Слушаю, а у самого злость кипит — чего ради оскорбляет, думаю! Сдержался, а когда она ушла, чуть не полграфина воды выпил. Разобрался, и оказывается — неправильно ей отказали в пенсии. Я это вот к чему, Юрий Никифорович. Иногда мы слишком легко обижаемся на тех, кто приходит к нам с жалобами, просьбами. А ведь, если разобраться, у этой женщины горе было, несчастье, оттого она и шумела! Что же ей улыбаться было, если не на что жить? Потом она опять пришла, уже с улыбкой, рада, извинялась… Другая, может, и не нашумела бы на меня, но что поделаешь! Не у всех же одинаковые характеры.

На столе резко задребезжал телефон. Давыдов поднял трубку.

— Да. Слушаю, доченька… Как? Подумай только! Кто же он? Ушел? М-да. Так… Хорошо, я тоже задержусь…

Он положил трубку и повернулся к Лаврову.

— Дочь. Говорит какой-то парень спас девочку — бросился чуть не под машину.

— А сам?

— Все в порядке… Так вот, Юрий Никифорович… Леонидову надо бы помочь.

— Но я же не знаю, где он!

— Найди через адресный стол.

— Боюсь, что он тут же уехал из города.

— Чего ради? — спросил Давыдов.

— Да мало ли чего!

Давыдов поднялся, открыл окно.

— Ты вот что, Юрий Никифорович, помоги Леонидову, но так, чтобы он не знал, что это твоих рук дело. Так будет лучше.

— Догадываюсь. Думаете, он откажется от моей помощи?

— Как знать… Ты же все-таки обидел его, а парень, видать, гордый.

Расставшись с Давыдовым, Лавров поехал в прокуратуру. Всю дорогу он думал о беседе с секретарем горкома партии. «Выходит, Леонидов прав… Он действительно прав! Но как исправить ошибку. Как. Вдруг парень со злости натворит глупостей, пойдет на преступление».

Лавров понимал, что такое может случиться и что прежде всего в этом будет повинен он.

III

…Глубоко засунув руки в карманы брюк, Леонидов стоял у заводских ворот и с интересом разглядывал лица юношей и девушек, идущих на работу. Он и сам не знал, почему эти веселые, оживленно болтающие и смеющиеся люди так занимают его, но его неудержимо влекло к ним. Заметив у заводских ворот объявление: «Заводу требуются плотники», он решительно направился к дверям с табличкой «Отдел кадров».

За столом, заваленным бумагами, сидел пожилой человек. Не поднимая головы, он спросил:

— В чем дело.

Леонидов подошел к столу.

— Есть у вас работа.

— Специальность.

— Плотник.

— Разряд.

— Пятый.

— Документы.

Начальник отдела кадров, все так же, не глядя на Леонидова, протянул руку. Леонидов подал ему справку об освобождении и паспорт. Надев очки, тот развернул справку.

— Хм! — промычал он и впервые взглянул на Леонидова. — Из тюрьмы, значит.