Булат Окуджава. Вся жизнь – в одной строке
Шрифт:
– А Виктора я встретила через три года в Москве, – вспоминает Мария Алексеевна. – Возле Павелецкого вокзала строили метро, и он шёл навстречу. Я его окликнула, но он не обернулся. Не услышал, должно быть, или не узнал…
В конце февраля подходило время Галине рожать, и она собиралась в Тбилиси, где у неё жили родители и сестра с братом. Уговаривала и Марусю ехать с ней. Той и хотелось поехать, да боялась, что мать не отпустит, и отнекивалась: «Я за маленьким ходить не могу». Но Галина продолжала уговаривать. Тогда Маруся решилась рассказать об этом матери. Мать всполошилась: как, в такую даль! И люди там неизвестно какие, а вдруг обидят дочку? И велела той тайком
– Я шла и думала, что мама моя сошла с ума, – говорит Мария Алексеевна.
Однако она не ослушалась матери и, когда хозяева были в школе, достала письмо к Галине от младшей её сестры и прочитала. Сестра Ирина писала о тбилисском житье-бытье и среди прочего про младшего брата Гену, который совсем от рук отбился – каждый день к себе девчонок водит разных…
Простодушная Маруся всё рассказала маме, а та, услышав, даже руками замахала: «Никуда не поедешь! Я знаю, уедешь одна, а вернётесь вдвоём!»
Так Марусе и не довелось съездить в Грузию. Булату с Галей сказала, что едет на хорошую работу, в Куйбышев на фабрику, а сама вынуждена была снова ехать на торфяники. Пять лет и проработала там, воровски, тёмной ночью сбегая из колхоза, чтобы заработать хоть какие-то гроши.
– Они меня любили очень. Булат Шалвович проводил меня за монастырь, говорил: «Может, ты не поедешь? Ну, подумай, потом придёшь и скажешь».
Но больше Маруся Зайцева с ними не виделась.
Так Галина и уехала в Тбилиси одна и вскоре родила там девочку, но роды были тяжёлыми, и ребёнок родился мёртвым.
Вот как об этом узнали в школе. Ученица десятого класса Анна Борисова подошла в коридоре к Булату Шалвовичу и спросила, как там Галина Васильевна, кого родила. А он ответил резко: «Галошу!» – и пошёл дальше…
В те приснопамятные времена школьникам – и не только сельским – часто приходилось помогать колхозу. Естественно, в ущерб учёбе. Ученики шамординской школы, например, первую четверть не учились вообще – убирали картошку. Старшие классы вместе со своими учителями уезжали на уборку в какие-нибудь отдалённые деревни и жили там всё время уборки, месяц или два.
Не только сельским школьникам доставалось такое счастье. Да вот, автор этих строк, например, учился не в деревенской, а в городской школе, и не в пятидесятые, а в шестидесятые – семидесятые годы прошлого века, и в таком регионе, где картошку-то вовсе не выращивали. Тем не менее ученики старших классов ежегодно проводили первую четверть в каком-нибудь колхозе на уборке… хлопка. А иногда и чуть ли не до Нового года. Уже и хлопка никакого нет, так, кое-где белеет кусочек ваты, холод, грязь по колено… Что тут можно собрать? Но из колхоза не отпускали, пока республика план не выполнит. Вот и собирали комья грязи, камни, а сверху присыпали немножко ватой. Бывало, выходят утром ребята на поле, а все кусты покрыты снегом. Брали тогда двое длинную верёвку за концы, растягивали её и шли по полю, сбивая снег с кустов. Иначе остатков хлопка не увидишь.
Посылали в колхозы и в Москве, не только школьников, но и студентов, и рабочих, и солдат, и учёных – в общем, всех. Потом советская власть закончилась и помогать колхозам забесплатно заставлять перестали. И колхозы благополучно испустили дух. Проезжаешь мимо какого-нибудь бывшего колхоза, и кажется, что война закончилась только вчера – всё заброшено, разрушено, разбито. И только на въезде в село стоит неизвестно как сохранившийся дорогой вычурный «памятник» из бетона – «Колхоз имени Ленина».
Каменка с Шамординым,
Вера Яковлевна Кузина с болью вспоминает прошлое:
– Земля уже мороженая. Пахали не тракторами, конечно, а борозды разрезали плугом, лошадью. Она, значит, развернёт эти глыбы мороженые, и мы руками эти глыбы выбираем, в грязи, в снегу. Ой-ёй-ёй, страшно вспомнить. Страшно, лучше не вспоминать…
И чтобы не вспоминать страшное, она возвращается в день сегодняшний. Теперь советская власть как будто бы кончилась, большинство колхозов переименовались в «агрохозяйства» или «кооперативы». Но суть многих из них остаётся прежней, и помощь бывшему колхозу подчас принимает уже и вовсе анекдотичные формы. В дни, когда Вера Яковлевна получает пенсию, руководство колхоза частенько одалживается у неё деньгами на неотложные нужды: когда пятьсот рублей стрельнут, когда тысячу. Впрочем, я разговаривал с ней об этом году в 2004-м, наверное. Думаю, что сейчас колхоза этого давно уже нет, к счастью. Как и Бориса Харитоновича и Веры Яковлевны Кузиных, к сожалению. К большому моему сожалению, ибо героев своих я за долгие годы написания этой повести успел очень полюбить.
Младшие классы оставались в деревне, но тоже вместо уроков в поле работали. Работал в поле со своим шестым классом и Булат. После обеда ученики расходились по домам, а учителя поздно вечером ещё шли на молотьбу и работали всю ночь напролёт.
Окуджава описал эту работу в повести «Новенький как с иголочки»:
Пот глаза мне заливает. Он жжёт моё тело. Почему это мы должны страдать за этот слабый и нелепый колхоз? Почему всё – такой ценой?
Булату казалось, что хитрые колхозники дают ему самый тяжёлый участок, оставляя себе работу полегче, но когда пришлось попробовать ту «лёгкую» работу, он понял, что его жалели как городского, непривычного и действительно давали самое лёгкое.
А Вера Яковлевна вспоминает и другие ночи, когда мужчины (Окуджава, Светлов, её будущий муж Кузин), укрывшись за какой-нибудь скирдой, балагурили, пели, и до них, до женщин, временами доносились оттуда только взрывы хохота:
– Начинаем работать все вместе, потом, за работой, и не заметим, как мужиков наших и след простыл. Туда-сюда, темнота уже, а нету, не найдёшь их. А домой опять все вместе идём…
В колхозе за труд ничего не платили. Ставили палочки в ведомости – так называемые трудодни, а после уборочной на эти трудодни выдавали какое-то количество зерна, картофеля… И, в общем-то, труд колхозников можно было бы назвать рабским, если бы не некоторые отличия. Во-первых, рабов за их работу хозяин кормил, а тем, что выдавали на трудодни, прокормиться было нельзя. Во-вторых, «Софья Власьевна», как позже окрестили советскую власть остроумные диссиденты, ни копейки не платя своим крестьянам, умудрялась деньги у них ещё и отбирать, не задумываясь о том, где эти деньги колхознику взять. Это были так называемые государственные займы.
Правда, не навсегда отбирали, а на время – взаймы! – но время расчёта, к сожалению, так никогда и не пришло.
Объяснять крестьянам, почему такое положение дел нужно считать хорошим, а жизнь – счастливой, и призваны были учителя и прочая деревенская интеллигенция. Ходили по дворам обычно поздней ночью, чтобы застать хозяев дома. Крестьяне, проведав, что к ним идут за деньгами, прятались где-нибудь допоздна, надеясь, что незваные гости уйдут несолоно хлебавши. Да разве от них спрячешься! Прокрадётся колхозник задами далеко за полночь к себе домой, а они тут как тут: деньги давай!