Булат
Шрифт:
– Да, не о таком мечталось, когда я о службе в войске ханском думал, – пробормотал кто-то рядом.
– Живым останься, потом уж о мечтах сожалеть будешь, – ответил ему сухой, надтреснутый голос наглотавшегося извести человека.
– Двум смертям не бывать, – бодро добавил третий.
В любой самой тяжелой ситуации всегда отыскивается такой весельчак, которому и море по колено. Афанасий вздохнул, ныряя в лаз. Когда-то и он так думал, был молод, задорен и не боялся ни черта лысого, ни суда божьего. А сейчас… Он снова вздохнул, прислушиваясь к ломоте во всем теле. Да, не тот он стал, ох,
Уворачиваясь и морщась от летящих с потрескивающих факелов брызг смолы и жира, дошли они до большого зала. За ночь серая жижа затвердела так, что любо-дорого. Сверху на нее накапало много воды, но большая часть стекла, оставив коричневые разводы. Распорядители заставили сгрести ее к стенам и дали команду продолжать. Афанасий накинул на лицо тряпку и развязал горловину мешка. Широкими движениями стал рассыпать смесь по полу. Сегодня дело шло легче, известь лезла в рот и залепляла глаза, но была не такая злая. То ли в состав сыпанули больше песку, то ли тело привыкло. К полудню все принесенное было рассыпано, а пол поблескивал новым, быстро застывающим слоем. Распорядители повели всех наружу.
На поверхности едва перевалило за полдень. Стоящее почти в зените солнце палило нещадно, мигом превращая сырую известь в каменный панцирь. Воды было вдоволь, и мужики спокойно отмыли рубахи, порты, бороды, волосы, да и сами окатились. Афанасий тоже помылся, но осторожно, пряча от других сверток с книжицей и мешочками с порошком, нужным для ковки булата. Затем с облегчением натянул на себя влажную одежу и привесил сверток к поясу.
Чуть позже принесли и поесть. Давно осточертевший рис с пряностями (их бы в мешок, да на Русь, вот бы денег заработать, мимоходом подумал тверич), и пресные лепешки показались почитай два дня не евшему Афанасию манной небесной. И даже недалекие взрывы и запах гари от штурмуемой крепости не мешали ему с аппетитом трапезничать. Рядом присел Бедолага, протянул половину лепешки. Купец хотел было взять, да постеснялся обкрадывать убогого.
– Не надо, сам поешь, вон худой какой, – пробормотал он.
– Спасибо, – ответил тот так благодарно, словно купец простил ему долг.
– Да ладно… Э… Ты заговорил, что ль?
– Ага, – сам удивился Бедолага, зачем-то ощупывая грудь и живот.
– Да что было-то с тобой?
– Не знаю, – задумчиво ответил тот. – Будто помутнение нашло, ничего не помню. Спустя время вроде проясняться стало, да язык не слушался. Поначалу совсем, потом только мычание получалось, а сейчас вроде нормально все, – говорил бедолага медленно, невнятно, но вполне разборчиво.
– Ну, слава б… Аллаху. Доедай давай.
– Аллах велик, – пробормотал Бедолага и вцепился зубами в лепешку.
К их лагерю подъехал караван в две дюжины телег, запряженных медлительными буйволами. На каждой стояли клетки, из которых доносились странные звуки. Взвизги, топот, скрежет. Иногда между толстыми, перевязанными лианами бревнами высовывалось что-то непонятное. Свиньи, осенило Афанасия. Свиньи? Не видел он в землях мусульманских этих животных, что считались тут нечистыми.
Телеги стали разворачиваться и по одной подъезжать к загону из толстых жердей на врытых в землю столбах. Его смастерили из растущих окрест деревьев рабочие из тех, что остались
Были среди и них розовые домашние хрюшки, и маленькие лесные свинки с пятнистыми шкурами, и огромные секачи с торчащими из нижней челюсти клыками. Будто собирали их по всем окрестным землям. Визжа и наскакивая друг на друга, хрюшки стали носиться по загону, но постепенно успокоились. Некоторые залегли в грязь, иные начали рыть влажную землю в поисках червей и корешков.
Зачем бы им это, удивлялся Афанасий. На крепость, что ль, погнать хотят вместо бойцов повыбитых? Или катапультами закидать за стены, нанося смертельное оскорбление защитникам? Так то для мусульман оскорбление, а у индусов верованья другие, их этим не проймешь. А может, они больные чем, свиной чумой какой-то? Афанасий на всякий случай отодвинулся подальше от загона.
– Ты свиней боишься? – удивился Бедолага.
– Не боюсь, опасаюсь, вдруг больны чем.
– Да нет, здоровые вполне, – посмотрел на них Бедолага и загородил собой Афанасия. Похоже, даже просветлев разумом, он не перестал считать себя обязанным купцу по гроб жизни.
– А зачем же их тогда пригнали?
– Думаю, сжечь хотят. Для того и проход этот построили.
– Сжечь?
– Да, от жира свиного жар, как в кузнечном горне. И гореть будет долго. Перед таким жаром ничто не устоит.
– А бараний жир или коровий не пойдет?
– Нет, не такой будет жар, как от свиного. К тому же баранов да коров жаль на то отправлять, а свинья – животное нечистое, все равно никто не ест.
– Но живое ж все равно. Порохом-то не проще жахнуть?
– Нет. С порохом точный расчет нужен, как лаз прокопать, как положить, чтоб волна взрывная в нужную сторону пошла, а не по всей округе разлетелась, ослабевая. А тут только подожги под стеной, и все само получится. И вода паром уйдет, – улыбнулся Бедолага, предвосхищая следующий вопрос Афанасия.
– А как же они с тех свинок жир будут получать? Доить, что ли? – купец недоуменно посмотрел на загон, где хрюкали и повизгивали будущие разрушители крепостной стены.
– Доить? – удивился Бедолага. – Зачем, своим ходом загонят и подожгут.
– Живьем?! – ахнул Афанасий.
Бедолага в ответ только пожал плечами, а чего, мол, тут такого, зачем лишняя возня?
– Слушай, а откуда ты про горючесть жира свиного знаешь?
– Читал. Эти знания на наши земли принесли крестоносцы.
– А где ж они в сих краях мухамеддиновых свиней брали?
– А этих откуда взяли? – вопросом на вопрос ответил Бедолага. – По лесам наловили, кое у кого в имениях для нужд хозяйственных были, из их шкуры доспехи получаются знатные. Это есть их нельзя. – Бедолага закатил глаза и прочитал скороговоркой, но внятно: «Верующие! Ешьте из тех благих снедей, какими Мы наделяем вас, и благодарите Бога, если вы Ему поклоняетесь. Он запретил вам в пищу мертвечину, кровь, свинину и то, что было заколото с именем других, а не Аллаха. Но кто принужден будет к такой пище, не будучи своевольником, нечестивцем, на том не будет греха: Бог прощающий, милостивый».