Булочник и Весна
Шрифт:
– Ирин! Ну простите же вы меня! Извините! Я и не думал! Клянусь! Разрешите загладить! Пожалуйста! – городил он и, тесня ошеломлённую Ирину, прорвался в гостиную. – Я вам сыграю, хотите? Я же не играю – бросил! Но для вас готов! Для вас – всё!
Охапкой он снял с рояля и швырнул на диван ноты Тузина, переставил на стол подсвечник, придвинул табурет и сел. Рояль был Петиным смертельным оружием, кольцом власти. Всего, что по той или иной причине не получалось выторговать словами, он мог добиться игрой.
– Подождите! Николай Андреич спит! – в отчаянии крикнула Ирина.
Но нет. Уже треснул, как гигантский костёр, звук расстроенного инструмента. Располыхался, пробежал рваным ветром – и смолк. Уяснив географию западающих клавиш, Петя снял руки и призадумался: можно ли хоть что-то сыграть на этаком минном поле? И вдруг, ободрив улыбкой ошеломлённую, совершенно розовую Ирину, нырнул!
Всё началось с бликов, с хрустальных обрывков, понемногу набирающих силу: это была музыка летнего вояжа, где завтрак в солнечном номере сменяется беспечной негой прогулок. Он взял Ирину с собой в Париж и Вену, Рим и Лиссабон, точнее, в идеальное представление об этих местах и о множестве других мест, где только могло захотеться побывать уездной барышне. Что говорить, они
А затем импровизация стала распадаться на куски – и путники потерялись в дороге. Нет больше городов и отелей. Налетевшая осень, полевая, лесная, смяла их, пробрала до костей и столкнула в сиротливом объятии. В гостиной, из которой мигом выдуло всю весну, запахло сыростью полей, почернело, осенний ураган вслепую набросился на людей и природу.
Ирина стояла чуть поодаль рояля, как деревце с оборванной листвой, не в силах воспрепятствовать страшному листобою. Шаль сползала с её плеч. Она подтянула вязаную паутинку и покрепче сжала у горла.
Я не знал этой шквалистой музыки, но резкий, сырой её запах и рваный ритм были знакомы моему сердцу. Она трепала нас неизвестное количество времени и закончилась тем, что сама разорвала себя в клочья. Ошмётки угнал ветер, и на чистом небе взошёл пропущенный через легчайшую призму импровизации Бах. Видно, иначе на расстроенном рояле было его не сыграть.
С лицом светлым и строгим, не рисуясь нисколько, кажется, и вовсе забыв о нас, Петя проговаривал вслед за Бахом евангельские слова. Простое сокровище любви текло на нас с Ириной сквозь запотевшие окна собора.
«Ну ты и подлый гад!» – мысленно крушил я Петю, и растворялся в сиянии, и снова крушил, и опять растворялся. И вдруг подумал: а что мне, собственно, надо от Майи? Разве я не могу любить, не выколачивая ответное чувство? Кто вбил мне в голову, что для счастья нужно столько условий – взаимность, обладание, клятвы? Ерунда! Крохотный ребёнок не умеет ответить, только вдруг иногда улыбнётся, – а мы любим его на грани возможного.
Не знаю, куда завело бы меня Петино музицирование, если бы в какой-то миг его не заглушил сценический кашель. Смачное «э-хе-кэ-хе!» грянуло с ведущей на второй этаж лестницы.
Между пролётами, на пути из мансарды в гостиную, стоял Николай Андреич. Вид у него был заспанный, но не всклокоченный – он успел прихорошиться, прежде чем выйти к публике. Поверх брюк и сорочки вместо шинели на плечи его был накинут халат, который хотелось назвать «турецким». Длинный, гладкий, бордово-синий, словно пахнущий инжиром и черносливом – тоже, конечно, стыренный из реквизита. Барскую одежду Николай Андреич умел носить блестяще и ни секунды не был смешон. Напротив, благодаря халату между нами обнаружилась дистанция – при этом на верхней ступени и в прямом, и в переносном смысле находился хозяин дома.
– Разбудил? – сняв руки с клавиш, произнёс Петя и открыто взглянул на Тузина. – Простите, не удержался – больно хорош рояль! – объяснил он, вставая. – Я, кстати, тут вам мебель вернул… с благодарностью! Ну не буду мешать! – и, слегка поклонившись, вышел.
Тузин спустился в комнату и тяжело взглянул на заиндевевшую Ирину, потом на меня. Видно, кхеканье и халат были последними каплями юмора, которые ему удалось выдавить из себя.
– Жалко, Коля не убил его тогда канделябром, – произнёс он, даже не усмехнувшись. – А к вам, Костя, у меня просьба. Вы не могли бы впредь обеспечить нам отсутствие его присутствия? Или это будет трудновато? Трудновато, я знаю. Единственный способ отделаться от такого человека – перестать интересовать его. Ирин, может, нам тебя состарить гримом? Авось отвяжется. Где у нас тут что? – он открыл буфет и, взяв стакан, налил себе настойки из графина. – И кстати! Зачем ты его пустила?
– А её никто и не спрашивал, – проклиная себя, и Петю, и Отелло в халате, сказал я.
– Ну так тем более! – с накатом ненависти грянул Тузин. – Ирина Ильинична, я вас много лет умоляю! Прошу на коленях! Не пускайте в дом воров! Научитесь запирать двери, тогда к вам не будут врываться! Просто поворачивайте ключик! Уверяю вас, этот номер с лёгкостью осваивают цирковые животные!
Снаряд достиг цели – Ирина упала на диван и замерла, беззвучно напитывая обивку слезами. По возможности тише я пересёк гостиную и, не прощаясь, оставил дружественное семейство.На улице Пети видно не было. Он вернулся на мой заквашенный дождём участок и мокнул возле сруба, наблюдая, как Илья и Серго перетаскивают доски.
– А удачно я к ним зашёл! – сказал он, обернувшись на хлопок калитки.
– Петь, ты совсем сбрендил? – мгновенно рассвирепел я. – Совесть потерял? У тебя на разграбление есть Москва. Вот и шуруй там!
– Я сбрендил, да! – подтвердил он, неторопливо двинувшись мне навстречу. – И потерял. У меня знаешь чего тут? – он стукнул себя в грудь. – Земную жизнь пройдя до половины, я вляпался в такую муру! Мне нужна Беатриче! Не дура расфуфыренная, а спасительница из райской обители!
Я остановился, сбитый с толку формулировкой.
– Сколько, ты говорил, ей лет? – пользуясь моим замешательством, спросил он. – Двадцать восемь?
Я молчал, набычившись.
– Золушка в двадцать восемь лет – это, чёрт побери, немилосердно! Похоже, её крёстную кто-то кокнул!
– У Золушки, если ты не приметил, есть ребёнок…
– Голубь, кошка, собака, муж! – подхватил Петя. – Я знаю. И в этом вся беда! Человек красоты волшебной, весенней – раздавлен и заплёван. А всем это даже нравится, плохо ли – блинчиками угостят! Человек смотрит на прохожего молодца с затравленной надеждой: укради меня из Кащеева царства! Но и этого не замечают! Ну а действительно, чего опасаться? Человек закатал себя в чувство долга и ковыляет в этом гипсе! Куда он денется!
Петя шпарил по нарастающей, распаляя всё жарче свой обвинительный пафос. Я заметил: Илья на крыльце, бросив доску, слушает нас с любопытством и полез уже в карман за альбомчиком.
– Что значит «закатал в чувство долга»? А как, по-твоему, жить? Предавать напропалую?
– Да что ты, милый! Кто же ей такое посоветует! – улыбнулся Петя с яростью. – Куда как лучше врать себе! И мучиться целую жизнь с первым встречным! Бараны благочестивые!
На мгновение мой ум пошатнулся, и Петино лицо, Дрогнув в дожде, уступило место чертам Кирилла. Ну конечно, всё так и было. Майя мучилась с первым встречным, а Кирилл её спас.
– Петь, ты мне кто? – сказал я, придвинувшись к нему вплотную. – Ты, может, забыл мою биографию? Хочешь разыграть наш с Майей сюжет на бис, чтобы я полюбовался?
Петя, отшатнувшись слегка, стёр с лица дождь.
– Погоди, брат. Ты чего-то, я вижу, не догоняешь! Говорят же тебе – человек несчастлив! Приглядись!
– А это не твоё собачье дело! – отрезал я. – Сегодня несчастлив, а через месяц у них, может, всё поправится. Может, они ребёнка второго заведут. Николай Андреич, может, ради неё уйдёт из театра. Ты что, думаешь, мы бы с Майей разошлись, если б этот гад её спасать не рванул? Да всё бы у нас наладилось! И поэтому или клянись, что больше не появишься здесь! Вообще! Или вали из моей жизни на хрен!
Само собой, произнося этот спич, я был готов получить отпор, но Петя, к моему удивлению, ничего мне не возразил – даже словами. Он достал сигареты и, пока закуривал, его передёрнуло ознобом.
– Я понял, – проговорил он тихо, как будто из него вытекла вдруг вся жизнь. – Только это, брат, нехорошо, что ты на меня вопишь, как на осла. Мог бы просто сказать.
– Так я говорил! Сто раз!
– Ну да, – кивнул Петя, – Ладно. Я обещаю… – и, не подав мне руки, двинулся прочь.Петя уехал, а я остался в смуте. Моё клокочущее беспокойство искало выход. Сигареты, ни первая, ни вторая, ни даже третья, не возымели действия. Я толкнул калитку и на размокшем подъезде к участку, в самой гуще глины, по которой нельзя пройти без сапог, увидел моих работяг. Они были заняты симпатичным и, без сомнения, нужным делом – выкладывали из обрезков доски дорожку через болото весенней тали.
Увидев меня, Илья бросил своё занятие и, вытирая руки о тряпку, пронёсся ко мне по мосткам. Шаг его, почти не вдавивший доски в глину, взбесил меня своей лёгкостью.
– Что-то случилось там у вас? – спросил он с внимательной тревогой. – Я слышал, там Ирина с Николаем что-то… ссорятся? Я даже вышел…
– Слушай, ты чем тут занят? – перебил я его, уже не справляясь с собой. – Ты тут для чего присутствуешь? Для надзора за семейным благополучием Тузиных? Или есть Другая какая-то цель?
– Костя, да мы работаем, – удивился он. – Мы, видишь, тропинку настелили!
Я стиснул ладонью его плечо и, с трудом сдерживаясь, чтобы не тряхнуть, сказал, что мне не нужна «тропинка». Мне нужно, чтобы к августу в доме могли переночевать люди – не цыгане и не строители, а женщина с ребёнком. И если этого не случится… Ох, если этого не случится!
Помрачение прошло быстро – раскололось, налетев на тишину Ильи. В его лице не было ни страха, ни встречного гнева. Он смотрел на меня с безусловным сочувствием, силясь проникнуть душой в ту нефтяную скважину, из которой хлестала моя злость. Я плюнул и поехал в булочную.В тот день моё возвращение домой было тревожным. Я не знал, что после утреннего разноса надумает своими художественными мозгами Илья. Уедет? Молчаливо впряжется? Устроит мне храбрую отповедь или, наоборот, покается?
Въехав на холм, я подождал в машине – не откроют ли мне ворота? И в самом деле, через минуту створки дрогнули и распахнулись. Илья укрепил стержни в земле и отошёл в сторонку.
Когда я вылез из машины, он торопливо приблизился.
– Ты не волнуйся! Всё у нас хорошо, нормально. Всё в порядке! – сказал он, явно желая меня утешить. – Посмотришь, что мы за сегодня сделали?
Отчего же не посмотреть! Мы запрыгнули на крыльцо, у которого не было ещё ступеней, и вошли в дом. Они начали с переборки чернового пола. Серго ушёл ночевать в Отрадново, Илья возился один. Когда мы прошлись по всем комнатам и я собрался к себе, он воскликнул:
– Постой-ка! – и, порывшись в папке, вытащил лист. – А вот – ты!
Скудными карандашными штрихами, зато с точностью, бьющей в сердце, на куске бумаги был нарисован я. Этот «я» смотрел на меня с листа удивлённо, слегка растерянно, одной ладонью взявшись за голову и словно бы говоря: ребят, простите меня. Перегрелся, сам не понимаю, как вышло…
Получалось, что своим рисунком Илья заставил меня извиниться за мою утреннюю грубость, но, конечно, сам не сознавал этого. Он наблюдал за моей реакцией без крохи самодовольства или смущения, радуясь, что Бог послал ему хороший рисунок.
– Ладно. Закругляйся. Я хлеба всякого привёз. Пошли чай пить! – буркнул я и, спрыгнув с крыльца, зашагал к бытовке.
– А я вообще-то к Ирине хотел зайти! – сказал Илья мне вслед. – Узнать, как там у них что. Николай, я видел, уехал на автобусе. С сумкой.
Я обернулся.
– Это что ещё значит?
Илья пожал плечами и, спрыгнув с крыльца в сине-ртутную от сумерек воду поляны, приблизился:
– Вот вы разъехались – Петя, потом ты. А потом, смотрю – Николай Андреич тоже. Идёт быстро, на плече сумка большая коричневая. И шинель…
Не дослушав, я стартовал к калитке. Мне хотелось выяснить, каков на этот раз масштаб разрушений, причинённых семейству Туз иных моим гостем.– Да успокойтесь! У них просто в Ялте фестиваль! – сказала Ирина, выслушав мои мрачные извинения. – Они всей труппой снялись, на неделю. Мы с Мишей тоже хотели. Стыдно сказать, ребёнок ни разу не был на море. Но вы сами понимаете – билеты, два туда, два обратно. И проживание. А так они там на всех один домик снимают за счёт театра. В общем, это для нас накладно! А, ничего!.. – Ирина с улыбкой махнула рукой. – А Илюша где мой? Совсем вы его за Можай загнали! А ну быстро зовите его – и все ко мне, пить чай! Было ясно, что она нисколько не расстроена, наоборот, довольна, оживлена. И всё же распивать чаи у Тузиных я отказался. Будет уже, почаёвничали…
– А я думал, это из-за друга твоего! – сказал Илья, когда, вернувшись, я объяснил ему причину отъезда Тузина.
– Потому что сплетен не надо разводить, когда не знаешь! – буркнул я.
Илья взглянул так, словно я крепко его толкнул, но не вспылил, а объяснил просто:
– Я потому заволновался, что, когда он возвращался, Петя твой, от него пламень шел и за ним – головешки!
– Значит, так, – перебил я, совершенно забыв про объявленный Пете ультиматум. – Поскольку тебе с моим Другом предстоит ещё видеться, хочу, чтоб ты усвоил. Что бы он ни отчебучил – не тебе его судить. Он музыкант. Для него музыка была службой монастырской. Было время, он по двенадцать часов в сутки молился за всех за нас. А сейчас ему трудно. И осуждать его не смейте никто!
Илья смотрел на меня сперва в испуге, а потом вдруг заулыбался. Конечно, я был смешон в своей адвокатской речи. Петрович – келейный молитвенник! Но малинового звона, излучаемого Ильёй, это всё же не объясняло.
– Ох, как это хорошо! – сказал Илья, взглядывая на светлое небо ранней ночи. – Вот кто бы за меня на том свете так заступился, как ты за Петю своего! А может, давайте заранее договоримся, чтобы все друг за друга?