Булочник и Весна
Шрифт:
Всё это донеслось до меня без каких-либо провалов и заминок. Я слушал Илью, удивляясь по привычке. В мегаполисе от холода душ воздух застыл и сделался плотен, как резина. Иногда, чтобы один человек к другому пробился, эту резину надо пилить годами. А у нас только дунь – и вот уже он тебе брат и по-родственному докладывает, что да как у него на душе и в жизни.
Мы условились с Ильёй, что он проявится в ближайшее время, и распрощались. Но ни в тот день, ни на следующий, ни даже через неделю Илья не приехал. Правда, позвонил и с воодушевлением заверил меня, что в конце марта они с напарником будут готовы приступить к работе.
Пока я ждал Илью, грянула оттепель, обильная, как июльский ливень. Спёкшиеся снега в полях ожидали своего превращения в ручьи. Под холмом, почуяв кровь весны, выпростался из преисподней и стремительно пошёл в рост пажковский монстр. В рыжую рану земли, кишащую страшным числом оранжевых человечков, вбивали сваи. На сваи, перекрытие за перекрытием, клали плиты. Громада росла быстрее, чем таял снег. Каждое утро, выезжая на работу, я видел, как она прибавляет в росте, но словно не верил творящемуся. Снопы красноватых берёз были реальны, а комплекс – призрачен. Рано или поздно он должен был сгинуть в свой виртуальный мир, оставив нам поле пшеницы.
Петя был со мной не согласен. Мы говорили с ним как-то по телефону, и он обсмеял мои мистические надежды. «Пажков играет без ляпов, и не рассчитывай!»
Похоже, Михал Глебыч и правда становился героем, своего рода Наполеоном наших мест. Я слышал разговоры о нём на бензозаправке, на рынке стройматериалов и, само собой, в магазинчике напротив монастырских ворот, куда Ирина, Коля и прочие обитатели нашей деревни бегали за хлебом и бакалеей.
Однажды в воскресный полдень я отправился туда за сигаретами.
Посередине был установлен стол по типу верстака. На нём бушевал, притопывая, человек солидного роста. Надо лбом его стояла торчком шевелюра цвета меди, водянистые глаза выкатились, лицо побагровело, на шее вздулись жилы. Человек громил власти, но в гневном его облике было что-то открытое, детское. Я подошёл и втёрся в кучку людей, которую по малочисленности никак нельзя было назвать толпой.
Кучка, однако же, гудела и шевелилась. Из гула выстреливали выкрики. Стараясь вникнуть в смысл толкаемых с верстака речей, я подвинулся вперёд. Что-то звякнуло у меня под рукой: рядом со мной стоял молодой рабочий с ведром – чернобровый, орлиноглазый, в резиновых сапогах и спецовке.
– Не знаете, что за мероприятие? – спросил я соседа.
– Да Лёня митингует, из газеты, – отозвался он гортанным голосом, с акцентом, по которому я не сумел определить национальность.
– А в связи с чем?
– Интернат хотят расселять по больницам – раз. Строят этот вот, как его, где не положено – два, – ответил парень и вздохнул, как после трудной работы.
Тем временем человек на верстаке, то есть теперь уж не просто человек, а «Лёня», пустил в народ листовки. Я взял одну.
Закончив раздачу, Лёня спрыгнул на землю. Несколько человек обступили его нескладную фигуру, а я отправился покупать сигареты.
Дома, сварганив кое-какой обед, я положил перед собой агитмакулатуру, оказавшуюся еженедельной газетой с дивным названием «По совести». Двойной листок формата А4 был полон ярости в адрес губителей заповедной земли. Главный редактор Леонид Рык приводил список нарушений закона, имевших место при получении разрешения на строительство. Всё это было ясно, напрасно и старо как мир. Зато в качестве бонуса к сухим строкам прикладывалось жизнеописание Михаила Глебовича Пажкова – главного вдохновителя и инвестора проектов, в числе которых оказался и наш.
Статью открывала фотография героя – копёнка коричневых волос, вздёрнутый нос, правый угол рта плывёт вверх. Маленькие, но примечательные глаза уставились в объектив. В них страсть и лёд.
Разбираясь в мотивах предпринимателя Пажкова, журналист задал себе вопрос: почему для осуществления своих сугубо потребительских проектов тот выбирает заповедные места, вторжение в которые сопряжено с нарушением закона? К тому же вот уж третий проект базируется в непосредственной близости к старинному монастырю.
Автор статьи чувствительно усматривал в действиях Пажкова ментальную агрессию – желание не просто осуществить коммерческий проект, но попутно изничтожить духовность русской земли. Как бывают отпетые хулиганы, ненавидящие отличников и «ботанов», так Пажков, по мнению журналиста Рыка, стремился стереть с лица земли всё, в чём мог содержаться укор его грязной совести.
Этот злой и высокопарный текст не вызывал во мне доверия. Изощрённое злодейство Пажкова, конечно же, было выдумано журналистом, чтобы хоть как-то скрасить банальнейшую из тем. По работе мне приходилось встречаться с успешными предпринимателями. Их единственный интерес – прибыль. Им чихать на собственный демонизм. Они никогда не станут руководствоваться «идейными» соображениями, если это уменьшит куш хоть на копейку.
В таком вот скептическом расположении мыслей я поглощал статью, пока на одной из фраз чуть не поперхнулся пельменями.
Больше я ничего не ел в тот вечер. Неожиданная информация перебила мне аппетит. У Пажкова, как разузнал настырный журналист, имелся условный срок, полученный в ранней молодости по странному поводу: избиение некоего П. Смольникова, студента известного музыкального вуза. Инцидент произошёл во дворе учебного заведения, при многих свидетелях, «не осмелившихся вступиться за жертву по причине особой агрессии нападавшего».
«Известный вуз» был родными пенатами Пети. Оставаться с этой дикой новостью один на один мне было невмоготу. Я набросил куртку и, спрыгнув на порыжевшую от многих хождений тропу, пошёл показать газету Ирине, если же повезёт – то и Николаю Андреичу. Правда, в последнее время он бывал дома редко. Счастье «расклеенных афиш» держало его в театре до самой ночи.
На этот раз я не застал его тоже, зато Ирина разволновалась за двоих. Пока я курил на крыльце, она несколько раз проглядела статью.
– Костя, скажите, это тот самый Пажков, у которого работает Петя? – начала она высоким от волнения голосом. – Но послушайте, это ведь невозможно – иметь дело с таким бандитом! Это противно, и потом – риск! Он должен немедленно с ним порвать, скажите ему!
– Ирин, а вы в курсе, что этот «бандит» – партнёр его папы?
Она сунула мне в руки газету и, махнув на меня, как на чёрта, унеслась в дом.
Я же вернулся в бытовку и позвонил Пете.
– Петь, ты поосторожней со своим Михал Глебычем. А то, говорят, он вашего брата бьёт! – обрадовал я его и кратко передал содержание статьи.
– Да ты чего! – поразился Петя. – Ну прямо тайны королевского двора! Я тебе сейчас расскажу, что он тут закатил. Очень в тему!
И он с плохо скрытым волнением поведал мне анекдот из жизни миллионеров. Дело было так. На днях Петин приятель-виолончелист представлял в составе ансамбля затерянные сюиты эпохи барокко. Петя собрался поддержать товарища и имел глупость в конце рабочего дня обмолвиться об этом Пажкову. Михал Глебыч воспылал любопытством к сюитам и, увязавшись за Петей, с наслаждением погубил перфоманс. Развалившись в первом ряду, он смачно хлебал из фляжечки, а затем раскрасил сюиту телефонной бранью с партнёром. В антракте же принялся пинать Петю, чтобы тот шёл на сцену и забацал ему что-нибудь на клавесине.
Забыв о финансовых выгодах, Петя послал Пажкова плохими словами и уехал, что, впрочем, не разрешило его недоумения: на кой чёрт Михал Глебычу понадобилось разыгрывать сей дурацкий спектакль?
Он договорил, и мы оба задумались.
– Ирина тебе велела передать, чтоб ты немедленно порвал с «бандитом», – вспомнив, сказал я.
– Ирина? – удивился Петя. – Велела? Нет, прямо-таки «велела»? Так она обо мне переживает, бедняга! Вот так радость! А я, скотина, всё столик никак не вытрясу из этого хрыча!
Мы договорились с ним, что он «вытрясет» столик и заедет на ночь. Мы организуем шашлыки и тогда уж поговорим обо всём без спешки, по-человечески.36 Илья осматривает объект, а Николай Андреич исповедуется
В последнее воскресенье марта меня разбудил звонок. Прорываясь откуда-то с облаков, голос Ильи сообщил, что он «уже в электричке».
– Мне в Москву надо, маме за лекарством. Вот вроде Тверь – большой город, а всё обежал – нету! А в Москве, позвонили, есть! – торопливо объяснял он. – По дороге могу к тебе завернуть. Или, хочешь, завтра? Ты решай, как тебе удобнее. Я в целом уже свободен!
– Нет уж! Завтра мне на работу. Давай-ка сейчас заворачивай! – велел я, с усилием выкарабкиваясь из сна.
– Ну я скоро буду тогда! – сразу согласился Илья, и мы простились.
Бросив телефон на кровать, я сделал шаг до двери, повернул ключ и вывалился в сияние воскресного утра. Просыпаясь понемногу, чувствуя кожей яростный ультрафиолет весны, я стоял на ступеньке и поражался происходящему: на моих глазах зиму передвигали, как мебель. Смещали белые гарнитуры к лесу, скатывали ковры и на освободившееся место стелили апрель.
Мои поэтичные мысли оказались прерваны бытовой неурядицей: я полез за сигаретой и обнаружил пустую пачку. Купленный накануне блок остался валяться в машине.
Влезши в ботинки, я сошел было с крыльца, но тут же запрыгнул обратно. Две глубокие промятины, оставленные мною в снежно-травяном покрове, наполнились серой водой. Можно было напиться из них и стать… булочником! Шутки шутками, но, как выяснялось, я был совершенно не экипирован для весенней жизни в деревне! Правда, в развалюхе на краю участка с осени у меня хранились резиновые сапоги – но до них ещё надо доплыть!
Пока я оглядывал талые окрестности, на соседнем участке скрипнула дверь.
– Коль! – гаркнул я. – Можешь подойти на секундочку? Там в избушке у меня… – и осёкся, увидев Колю, проскользнувшего через «отворяй-ворота» в заборе. Пять секунд – и он уже стоял в льдистом море перед бытовкой, оглядывая меня на корабле. Неравенство нашего положения отразилось в его насмешливом взгляде. Тут я осознал, что Коля – в валенках.
– Ладно, не надо, – буркнул я и отправился по воде – пожать его руку.
– Да вот… Видишь, что! – сказал он, кивнув на холмистую даль, как художник, только закончивший
С утомлённым прищуром, с нежной усмешкой на худом и скуластом, навеки смуглом от деревенского солнца лице он оглядывал творение сегодняшнего дня и был доволен им. Подул мокрый ветер. Запах реки, к которому я уже успел принюхаться, стал резче.
– Рыбалкой потянуло, – заметил Коля и, жёсткой ладонью саданув меня по плечу, скомандовал: – Айда!
– Рыбачить, что ли? – спросил я.
Но нет, у Коли были другие планы. Под курткой у него оказалась запрятана пила. Акульи зубы торчали из-под ворота, грозя впиться в Колину щёку. Я сбегал за сапогами и, переобувшись, устремился за Колей к лесу.
– Там берёза упала, – тихо-тихо, одним шорохом проговорил он, когда мы вошли в лес. – Мы с тобой её быстренько разберём. Пока эти не прочухали.
Под «этими» он подразумевал конкурентов-односельчан.
Мне нравились все без исключения Колины мероприятия – и рыбалка, и кладоискательство, и песни, и охота на дрова. По снеговой тропе, простреленной птичьим свистом, он привёл меня к поваленной берёзе, белой на белом, бросил пилу и остановился.
– Молодая, – произнёс он таинственным шёпотом, рассыпчатым, как искры.
Минуту-другую мы постояли. Пахло снегом и прелыми листьями, но поверх был различим и другой, высокий и светлый запах – чуть горчащая свежесть леса. Может, это пахло ветвями, готовящимися выпустить почки. По душе моей растеклось бессмысленное блаженство.
Я заметил, что Колино лицо как-то по-особенному успокоилось. Напряжение ушло, растворились мимические складки. В лесу умерла берёза. Без суеты он прощался с ней, прежде чем пустить на дрова. И вдруг, заложив ладонь между пуговицами телогрейки, запел. Безликая и вечная народная мелодия закачалась по расшевеленному весной перелеску. Коля пел, держась за грудь, ладонь прикипала к сердцу. Это была песня о дубочках в три листочка, о молодой дубраве, о кроне дремучей, о коре трескучей и, наконец, о смерти неминучей. Упал богатырь – значит, в раю зазеленело деревце. Песня не совсем про берёзу – но явно за упокой.
Отпев берёзу, Коля сел на её поваленный ствол и закурил. Я плюхнулся рядом и оглядел лес. После прогулки по белым с чёрными искрами весны кружевам лесного снега сапоги были полны ледяной воды, как апрельские овраги. И надо бы домой, да уже не уйдёшь – пропал!
Золотой от синичьего звона, шуршащий капелью лес стоял вокруг нас, как дворец со многими комнатами. Всюду слышались предпраздничные шаги, хлопки дверей и окон. То и дело роняли ложки, раздвигали гардины – никто не печалился о берёзе. Всё готовилось к залпу солнечного тепла, к стартовому выстрелу, после которого весна ворвётся неудержимо.
Вдруг один звук явственно выделился среди лесных перешёптываний. Я поднял голову, и мой взгляд упёрся в лёгкую фигуру человека. Он быстро двигался среди стволов, растворённый солнцем, – солдатик с предвоенной фотографии.
Помешательство моё длилось секунду, а затем прадед, как и на Крещение в Горенках, обернулся Ильёй.
– Ты как здесь? Я тебя из Отраднова ждал! – сказал я, щурясь на Ирининого брата, как на солнце – а точнее, и правда на солнце, выступившее из-за берёзового ствола точно над его головой.
Он поспешил к нам и, приветливо пожав руки – мне, потом Коле, – заторопился объяснять:
– Да у них автобус сломался! Ну, я думаю – опушкой быстрей доберусь! – и, махнув рукой в сторону шоссе, рассказал, как определил на глаз расположение деревни. Хороший у нас, прекрасный, чистый лес! И две речки он встретил по пути.
Илья скинул рюкзак на поваленный ствол и достал пластиковое корытце с крышкой. В нём было красным-красно.
– Брусника! – объявил он, легонько тряхнув корытце. – Из-под снежку – ото всех хворей! Ладони ставьте! – и отсыпал нам с Колей ягод – как семечек.
Коля свою пригоршню сразу запихнул в рот, пожевал и, страшно скривившись, сглотнул. А я так и остался сидеть с полной горстью январского сна, не решаясь отведать.
Тем временем Коля, справившийся с брусничным шоком, закурил сигаретку и, потоптавшись по хрусткому, как квашеная капуста, насту, приподнял конец берёзового ствола. В два захода мы перетащили куски гигантской белой рыбины Коле под навес и, окончив дело, вышли на старовесеннюю улицу.
Илья встал лицом к долине и полетел взглядом по дальним холмам: ранняя весна, вода, сине-охровый размыв дороги, в поле снег. По краю поля – красноватые ресницы берёзового леса. Редко выстрелит меж ними тёмная ёлка.
Искоса я наблюдал за реакцией Ильи – сражён ли он красотой наших мест? И вдруг понял: нет, не сражён, напротив, соединён с ней! В его лице было неброское совпадение с ландшафтом Старой Весны. Пожухшая трава и голый лес, одежда, волосы, небо, имя, радужка глаз, полёт облаков – всё как-то подходило одно к одному.
– Не надо было тебе здесь дом ставить! – намолчавшись вволю, проговорил он. – Тут же вон всё у вас разворотили!
– Ага! Мне не надо, а им – надо? А может, лучше, наоборот? – сказал я и, распаляясь, прибавил: мол, ещё неизвестно, кто окажется крепче – мой дом или пажковская хреновина. Вполне себе допускаю, дом победит!
– Ну да… – произнёс Илья задумчиво. – Вот если бы поставить здесь Покров на Нерли…
Сказав это, он отправился посмотреть дом и долго месил слякоть по периметру сруба, трогал ладонью брус. Его движения были чуть-чуть, самую малость, растянуты во времени. Как если бы каждым шагом он вдумывался в качество рубки. Закончив осмотр, он подошел и спросил, чего бы мне хотелось.
– То есть как чего? – изумился я. – Дом доделать.
– Ну тут ведь многое ещё можно изменить… – объяснил он робко и, вдруг посмелев, прибавил: – Тут больно место хорошее!
Я понял Илью: ему как художнику не хотелось тратить душу на некрасивую вещь. А дом мой – здоровый, крепко сложенный сруб – был некрасив.
– Давай хоть крылечко хорошее придумаем? – предложил он, доставая из рюкзака блокнот и карандаш. И как-то так вдохновенно прилепил к моему срубу крыльцо и ещё кое-какие мелочи, что получится терем. От его рисованных стен дуло Русью, не знавшей окна в Европу. Вскоре мы оба поняли, что предварительный проект утверждён.
Тогда Илья снова взял карандаш и состарил рисунок лет на двадцать. Теперь мой дом рос не на голой поляне, а из густых отцветших кустов. У крыльца – невысокая, впрочем, повыше крыши, берёза. Сентябрьское солнце встаёт над лесом, и я – этакий Коля в штормов очке – через дальнюю калитку выхожу на опушку – по грибы!
– И завалинку пририсуй! – попросил я.
Илья внимательно на меня посмотрел и добавил возле самой стены лавчонку.
– И жену с дочкой туда посади! – обнаглел я, но было поздно. Илья бросил рисунок, потому что в калитку вошёл нежданный гость – Николай Андреич Тузин.
Под мышкой он нёс нечто, свёрнутое в длинную трубку. Подходя к дому, споткнулся об увязшую в глине доску и с трудом удержал равновесие.
– Разобрали бы уже ваш бардак! – произнёс он с раздражением, и я увидел, что его лицо черно. Нет, оно было обычного цвета, но словно бы выключено. Никогда ещё я не видел Тузина совсем без улыбки. Хоть краем, она всегда светлела. А тут – улыбка не просто отсутствовала, она прогнулась в минус. Как если бы у Николая Андреича кончились силы держать лицо и оно рухнуло, как старый сарай, в пыль и крапиву.
– Николай! – воскликнул Илья, бросившись к нему навстречу и протянув руку. – Здравствуй! Как вы?
– Надолго к нам? – без охоты ответив на рукопожатие, осведомился Тузин.
– Вот если Костя меня примет… – Илья обернулся, ища моей поддержки. – Я думаю, за лето достроим, Бог даст!
– Костя, вы зайдите к нам, когда освободитесь, – не слушая Илью, сказал Тузин. – Ну или позвоните, я сам зайду. Как вам удобнее. У меня к вам есть разговор! – и, развернувшись, удалился тем же путём, что и пришёл.
Стукнула калитка. Мы с Ильёй переглянулись.
– Думал, зайду к Ирине, а теперь вижу, лучше не надо? – спросил он, робко взглянув на меня.
Я не знал, что сказать.
Проведать Ирину он так и не решился. Мы выпили чайку, и я повёз его на станцию. Не доезжая до монастыря, на поляне у леса, Илья углядел развалины часовенки. Сложенная будто бы из тростникового сахара, тающего и осыпающегося, она была хороша – кто спорит.
– Костя, а можешь остановить на минутку? Я только гляну!
И он пошёл «глянуть» – то есть вломился в самую таль, догрёб до часовни и исчез в проломе стены.
Показавшись минут через пять, крикнул:
– Там что-то есть!
– Клад, что ли? – усмехнулся я. – Металлоискатель тащить? Или, может, Колю? Коля у нас знаешь как чует!
– Не в этом смысле! – мотнул он головой, возвращаясь по льдистой воде. – Тут другое! Там роспись была! Знаешь, у меня такая мысль – если б стены укрепить, то я мог бы…
– Давай только сначала дом, ладно? – сказал я, взглядывая в упор. – Илья, я хочу, чтобы ты работал быстро. Чтобы в крайнем случае к августу всё было сделано. Ты это хорошо понял?
– Да, – кротко кивнул он и юркнул на заднее сиденье – подальше от моего гнева. Это было осмотрительно с его стороны. Я знал, что, пока он шлялся, ноги у него промокли насквозь, что стройка начнётся невесть когда, а начавшись, будет спотыкаться о бесконечные сказочные блуждания. И мне хотелось наорать на этого Илью, как на ребёнка: почему вместо дела думаешь чёрт знает о чём? Почему полез в лужи? Попробуй мне теперь заболеть – убью!
Прощаясь со мной у станции, Илья сказал, что составит смету и позвонит.