Булочник и Весна
Шрифт:
– Ну хорошо… – сказала она. – Бог даст, всё обойдётся, – и, озабоченно кивнув мне, пошла к дому.
Весь день над холмами гремела музыка. На вышке подъёмника развернули огромный российский флаг – он бился на ветру, стараясь попадать в такт.
А под вечер, около пяти, я поехал в городок – встретить у станции Петю. Это было так странно – Петрович на электричке. Он вышел из лязгнувших дверей – в синей куртке и чёрной водолазке, точно как прошлой весной, когда Ирина сажала примулы. Сбежал по заплёванной лестнице, кинул в урну смятую сигаретную пачку. «Ну что, брат, ты как? Не передумал?» – и бодро пожал мне руку. Его ладонь была холодной.
Он страшно старался держаться – совладать с выражением лица и походкой, мужественно и твёрдо взойти на присуждённый ему «табурет». И чем больше прилагалось усилий, тем звонче рвались последние нитки воли.
– Знаешь, как будто на экзамен еду, – наконец признался он. – Не могу собраться! – и помял пальцы.
По дороге он рассыпался совсем и к дверям аквапарка подходил с выражением распахнутым и согласным – давайте уже, рубите, только поскорей. На входе нас встретили помощник Пажкова Семён и ещё пара бойцов. Мы вошли в разукрашенный, гремящий музыкой холл. Судя по всему, нынче вечером Пажков собирался праздновать сдачу комплекса. Под потолком качались надувные шары в виде пальм, солнц и дельфинов. Девушки в фартучках подвозили столики с шампанским и коньяком – встречать гостей. Мы с Петей, однако, не значились в списках.Мрачноватыми коридорами хозяйственной зоны нас провели к грузовому лифту и подняли на верхотуру. Этаж, где мы вышли, был не отделан. Клубы цементной муки облаком окружили наш шаг. Я чихнул пару раз, и мне стало весело.
По приставной лестнице через распахнутый люк мы вылезли на бетонную террасу, обнесённую бортиком. Родное небо Старой Весны, хмурое, с редкой просинью, быстро летело на север.
На середине стометровой площадки был оборудован странноватый кабинет: солидных размеров стол, кожаное кресло – почти что трон, и по другую сторону стола – две закапанные краской табуретки, должно быть, для подсудимых. Рядом постанывал, мотаясь под ветром, кран. Михал Глебыча пока что не было.
– Ждите, – велел Семён и взглядом расставил следовавших за нами охранников по углам площадки.
Нам не пришлось долго ждать. Распахнулся люк, и «из-под земли», в отороченной рыжим мехом курточке, возник
Я мельком глянул на Петю – в порядке ли он? – и решил, что возьму первую реплику на себя.
– Михал Глебыч, а почему здесь? Царство показать хочешь? Так у нас из деревни тоже видно неплохо.
– А? Красотища? – сказал Пажков, вразвалочку подходя к бортику. – Простор морской, и Михал Глебыч в нём воздвиг скалистый остров! Остров Буян – а к нему плывут корабли, везут золото и самоцветы! Монастырёк-то, гляньте – игрушка! Психов отселим, возродим, так сказать, святыню. А в южных келейках, которые окнами на подъёмник, – аутентичный гостиный двор!
– Очень жаль! – от души проговорил я.
– Слава богу, Костя батькович, ты у нас в меньшинстве, – дружелюбно сказал Пажков. – А вот народ – за меня! Проведите опрос – даже самые нищие и обездоленные проголосуют за мои проекты, лишь бы их не душили моралью и классической музыкой. Я уж молчу о том, что обеспечиваю сельское население работой, а москвичей приобщаю к природе и, так сказать, историческому наследию. Так что я, ребятки, живу в гармонии с народом. Это вы ему – кость в горле! Дошло?
– Михал Глебыч, ты по делу нас звал? Давай уже! – сказал Петя. Голос его был нехорош – глух и беспокоен.
– Петька, а ты чего такой зелёный? – прищурившись, спросил Пажков. – Метки напугался? Не трусь! Я дядька добрый! К делу – так к делу! – и, гостеприимно указав нам на табуретки, прошествовал к трону.
Сильный ветер шатнулся по открытой площадке, подняв волну цементной пыли. Пажков достал платок и, высморкавшись, задушевно проговорил:
– Ничего-то мне, ребята, от вас не надо! Ни злата, ни серебра, а только верните, что должны! – и обвёл нас жестяночным взглядом. – Пётр Олегович, не будем уже считать, сколько я на тебя, дурака, потратил душевных надежд. Но с банком, сынок, рассчитываться придётся. Уж извини. На этой недельке вернёшь нам, сколько найдёшь. По моей прикидке, это где-то… – он подумал, прищурившись, и назвал сумму, несколько больше той, за которую Петя покупал свой автомобиль. – А остальное потихонечку выплатишь. Иди к папе, работай, трудись – всё сможешь, ничего непосильного. Процент мы с тобой ещё обсудим. Землицу, соответственно, я у тебя возьму и разберусь с ней сам. Разобраться-то – раз плюнуть. У тебя ключика просто не было. Не дал я тебе ключика! – тут Пажков расстегнул пиджак и, сунув большие пальцы за штрипки пояса, откинулся на троне. – Значит, это было первое, – произнёс он весомо. – Теперь второе. Костя батькович, приобретаю твою булочную-пекарню! За рубль. Очень она мне нравится!
– Ну а он-то при чём? – дёрнулся Петя.
– Петька, сиди! – цыкнул Пажков. – Он за себя платит. Задавался перед Михал Глебычем, жёлтой прессой в него тыкал – чего она там накопала, – и, снова обращаясь ко мне, прибавил: – Да ты, сердешный, не жалей! Ты бы так и так не отвертелся. Разрешение тебе на печи было выдано с ошибочкой. Заховайко знаешь небось? Так вот он мне на тебя жаловался, нет, говорит, от тебя никакого уважения. Ну и ещё наберётся по мелочи. Так что мой юрист сегодня тебе позвонит, и всё у нас будет по-честному.
– Михал Глебыч, а зачем тебе булочная, да ещё с печкой? – спросил я, искренне любопытствуя.
– А я не себе, – сказал Пажков, запасливо прижав ладошкой нагрудный карман куртки. – Я даме, из местных чиновниц. Она рада будет. Она, может, салон там откроет – ноготочки полировать!
Мы с Петей переглянулись. Между нами поплыло пространство булочной, уставленное парикмахерскими креслами и столами.
– Что ж вы за люди такие! – с укором сказал Пажков. – Шучу я! На кой мне ваше малое предприятие! А ты-то прямо и поверил, Михал Глебыч станет убогих грабить?
Он вздохнул с нарочитой горечью и, встав с трона, подошёл к оградке. Синеватый, с куртинами снежных полей простор очень шёл к его лисьей курточке.
– Вы, ребята, меня не бойтесь, – сказал он с важной задумчивостью, не отрывая глаз от завоёванных земель. – Полюбил я вас, как родных детей. После того как выпорю – сразу прощаю. Потому что я – ваш отец.
– Прибавь ещё «небесный», – обронил Петя.
– Чего?
– Ну, «я – отец ваш небесный».
– Ты помалкивай, Петька! Это не я тебя подставил! – огрызнулся Пажков и как-то резко утратил благодушие. Жестяные его глазки полыхнули. – С тобой случилась историческая справедливость. Кесаревых деньжат захотел, но так, чтобы и честь не прокурить? Чтоб совесть розовенькая? Так вот на тебе шиш! В России-матушке и вообще давно уж нет ничего вашего. Вы живёте на чужой территории, причём из милости! Пока я вас терплю!
От великолепного этого выпада я нечаянно встал с табуретки. Петя, покосившись на меня, тоже поднялся.
– Чего повскакали? Я «смирно» вам не командовал! – сказал Михал Глебыч. – А ну-ка присядьте, присядьте!
– Проповедуешь, Михал Глебыч, хорошо, стоя будем слушать, – сказал Петя и зажёг сигаретку.
– А как же мне не проповедовать, когда вы по уши в соплях и при этом лезете жить! – уже не скрывая злости, сказал Пажков. – Булочных понаоткрывали, посёлочками торгуете! Музицируйте себе, кормите кошек, любите ближнего – вот ваша нива! А до благ, хорошие мои, не тянитесь! Государство вам выплатит пенсию!
Мне показалось, на этом пассаже он закончит свою нотацию, но нет – Михал Глебыч поймал кураж.
– Вы, душеньки, несамоопределившиеся интеллигенты! Занесло вас в чужой огород воровать морковь! – чеканил он. – И за это полагается вас метлой, а то и солью из двустволки!
С каким-то особенным смаком он всё вдалбливал и вдалбливал в нас свою заветную мысль. Но я больше не смотрел на него, а смотрел окрест – на то, что, по убеждению Пажкова, давно уже было отчуждено, отъято от нас всемогущей эпохой.
Над землёй тёк болотистый запах марта. Вот наш холм на припёке, там Ирина, уж конечно, думает о нас. А рядом, в заслонённом вётлами монастырьке – Илья. Как-то незаметно он превозмог назойливый шум века и остался один на один с Духом истины. Вряд ли пажковская «аутентичная» гостиница в кельях сможет ему помешать.
Чуть улыбнувшись, я взглядом указал Пете на монастырь. Он поймал мою мысль и «кивнул» ресницами.
– А «Всенощная» как, не знаешь, понравилась ему? А то мы не созванивались. Может, заедем сегодня? – сказал он.
Михал Глебыч умолк, с интересом наблюдая за нами. Не знаю, что было у него на уме, но пока что он нам не мешал.
– Коля печку затопил! – сказал я, приметив дымок над холмом.
Петя поглядел на белый, в зелени елей, холм.
– Как думаешь, простит она меня? – спросил он чуть слышно.
И какая-то неурочная благодать разлилась между нами. Повсюду были свои. Любовь летела над старовесенней землёй, и везде ей находился гостеприимный остров. Царство Пажкова было ненастоящим, как игра «Монополия». Мне вдруг вспомнились Колины слова про то, что мы не принимаем Пажкова в компанию.
– Михал Глебыч! – сказал я, обернувшись на выжидавшего с любопытством Пажкова. – Может, ну их, все эти разборки? Лучше пошли к нам в гости! Сосед мой, Коля, всё переживает, что в гости тебя не зовём.
Лохматые бровки Пажкова приподнялись. Видно, он не ждал приглашения.
– Я бы рад, детки мои, – произнёс он, выдержав раздумчивую паузу. – Но не сегодня. Инструмент тебе, Петька, уже привезли. Из офиса – твой любимый. Попробуй, пока не начали! Я тебе лучшее время отписал – пока гости трезвые. А к ночи джазисты подъедут, сменят тебя. Никакой, заметь, попсы, всё культурно. Ну занудствовать, конечно, не следует. Этак повеселей. Фоновый музончик. Ты понял меня, Пётр Олегович? – спросил он, жёстко посмотрев на закаменевшего Петю, и прибавил: – Это часть контрибуции.
Не знаю, понял ли Петя. Если да, то как-то по-своему.
Он отшвырнул сигарету и быстро оглядел края террасы. За ними голубел спасительный, сладкий простор. В его диком взгляде, устремившемся на Михал Глебыча, сверкнул очевидный план – прихватить Пажкова с собой, как надувной матрас, на котором будет удобно спланировать в вечность. Так я с Кириллом летал в крапиву – правда, это было невысоко.
Каким-то чудом – за долю секунды – я успел зажать Петю в охапку. В силе, с которой он рвался из моих рук, слышался тот самый припадок, что был с ним после концерта, когда он вколачивал Михал Глебыча в спинку лавочки.
Через мгновение Семён с помощниками разрядили ситуацию. Из Петиного многострадального носа закапала кровь. Нормально, успокоился, стих… Я до сих пор чувствую вину, что не ввязался тогда вместе с Петей в драку, а держал его, как предатель.
– Петька, не дури! – задохнувшись крикнул Пажков и поправил воротничок куртки, хоть никто не тронул его и пальцем. – Уймись, тебе говорят! Я с тобой не полечу однозначно, да и тебя не пущу. Расплатишься – а потом уж езжай в Москву и летай на здоровье. Там небоскрёбов – во! Ну всё. Спустите их отсюда к чертям собачьим! – махнул он охране и в ответ на недоумённый взгляд Семёна взвизгнул: – Да на лифте! На лифте!Через пять минут нас ввели в зал для боулинга с прилегающей ресторанной зоной. Гостей пока что не было, но столы уже накрывали. К свободной стенке и правда был подвинут привезённый из офиса «Стейнвей».
Загипнотизированно Петя приблизился, сел. Меленькой муравьиной тропкой, почти не надавливая на клавиши, пробежал снизу вверх к самой хрупкой сахарной высоте – и снял руку.
– Всё по-честному, – сказал он, чуть качнув головой. – Ровно то, что я хотел сделать с Сержем. Всё по заслугам.Мы не видели, как съезжались гости. Петя так и остался сидеть за инструментом – чуть откинувшись на спинку стула, крепко закрыв глаза – словно уйдя в глубокую медитацию. А я включил на телефоне игрушку и увлёкся отстрелом летательных аппаратов противника.
Постепенно людской гомон, женский смех, позванивание стекла заполнили тишину. Поплыл сигаретный дым. Кто-то подошёл и проговорил у меня над ухом:
– А ты-то чего? Давай, гуляй!
– Я ноты буду переворачивать, – сказал я, не обернувшись, хотя у Пети, конечно, не было никаких нот.
А потом у пианино возникла счастливая физиономия Михал Глебыча.
– Давай, сынок! – кивнул он тихонько.
Петя покорно поднёс руки к клавишам, и тут же райская музыка – негромкая, но повелительная – расслоила пространство надвое. Гвалт вечеринки песком осел на дно, над ним закачалась чистая, солнечная вода. Петя играл Шумана.
– Петька, чего-то ты халтуришь! – подскочив через некоторое время, сказал Пажков. – С народом не контактируешь. Ты ж не магнитола! Давай-ка с душой забацай! Листа там рапсодии, или хоть Свиридова из «Метели»! Чтоб дамы уревелись!
Петя обернулся и взглянул на меня как-то странно. Чёрт знает, что творилось с ним. Можно было подумать, в параллельной жизни его угоняли в плен.
– Петь! А ты представь, что играешь для Мотьки. Она девчонка простая, ей бы понравилось! – сказал я.
Он кивнул без улыбки и сыграл, что просил Пажков.
Михал Глебыч был рад.
– Рыдаю! – воскликнул он, отскочив на миг от стола и стиснув Петины плечи. – Хорошо, но мало! Вдарь, батюшка, по-цыгански!
А там и народ расшевелился. Дамы потянулись к тапёру. Петя переиграл все заказы, включая самый горький «шансон».
Это не было механическое исполнение. Из какого-то последнего упрямства он спорил, озаряя пошлую мелодию серебром тончайшей импровизации. По его лбу и вискам тёк пот. Он снял водолазку и остался в простой белой футболке – точно таким, как нарисовал его однажды Илья. Но странность его наряда уже вряд ли могла удивить кого-нибудь – всех оглушило вино.
Дамы
– Уйдите, не троньте – он сахарный! – орал Пажков и решительными взмахами рук отогнал желавших подбодрить Петю на безопасное расстояние.
– Давай-ка на закуску из «Женитьбы Фигаро»! Я петь буду! – объявил он, упёршись ладонью в чёрный выступ клавиатуры.
– Михал Глебыч, а не жирно тебе Моцарта? – спросил Петя.
– Отчего же прямо жирно? Лабай, тапёр! – подмигнув, сказал Михал Глебыч.
Номер удался. Пажков пел в голос, прихватив за талии парочку импровизированных бэк-вокалисток, при этом весьма точно попадал в ноты. Зная его биографию, удивляться тут было нечему.
На этом экзекуция подошла к концу.
Сорвав овации, Михал Глебыч раскланялся и обратился к аккомпаниатору.
– Спасибо тебе, моя радость! – сказал он, расцеловывая Петю в обе щеки. – Иди с богом!
Отечески он хлопнул его по плечу, а затем его ладонь соскользнула и помчалась прочь, к другим плечам и талиям. По льдистому мельканию пажковских глаз я понял, что Петя больше не интересует его – он только что поймал и наколол эту бабочку.
Я взял Петю за локоть и вывел в холл. Он сомнамбулически покорился.
– Иди, умойся холодненькой, и поехали, – велел я.
Пока он умывался, я вернулся в зал и впервые за вечер свободно оглядел творящееся. Народу в ресторане поубавилось. Гости разбрелись кто куда. Грохотал боулинг, кое-кто направился обновлять аквапарк. По этим маршрутам барышни покатили столики с напитками.
Созерцание моё было прервано тычком в спину. Я обернулся.
– А ну-ка давай к нам! – сказал Михал Глебыч. Его лицо было спокойно и серьёзно, ни тени шутовства, ни следа водки.
– Тут благодетель твой, поздоровайся! – сказал он, подводя меня к столику, за которым с удивлением я заметил знакомую физиономию. Это был господин Заховайко, местный чин от «пожарников». Он поднял на меня мутноватые голубые глаза. Его полное лицо, не слишком здоровое, выразило удивление.
– Дядь Виталик, ты его не трогай больше, – сказал Пажков, кладя ладонь мне на плечо. – Он исправился. Пусть его работает. Пошутили и будет – в расчёте. А ты, сынок, – обратился он ко мне, – не забывай уважать старших! Виталь Фёдорыча навещай, с праздниками поздравляй. Особенно с Днём пожарника и с двадцать третьим. Уважение – оно, знаешь ли, закон русской души!
– Что? – переспросил я.
– Простили тебя! Хлеб, говорю, пеки, работай! – сказал мне Пажков, громко, как глухому.
Шутка эта – когда он сперва отнял, затем вернул и от этого вроде бы получился великодушный, добрый Михал Глебыч – не вызвала во мне ни облегчения, ни даже омерзения. Я был спокоен, как будто всё это теперь мало меня касалось.
Смекнув, что мой вид не выражает радости, Пажков хотел прибавить к сказанному некий воспитательный пассаж, но не успел. К нему подошёл охранник.
– Михал Глебыч, к вам там дама! Говорит, вы ей прислали «чёрную метку»! Пустить? – доложил он, намекая улыбкой, что дама вовсе даже и не дурна.
Пажков обернулся на двери, но дать ответа не успел. Дама впустила себя сама. Рыжая, в синем костюмчике, с перекинутым через локоть пальто, она вошла в зал и направилась прямиком к Пажкову.
– Вы что себе позволяете? – воскликнула Ирина звонко и строго. – Ваше корыто мигает на всю округу! Ночь уже! Люди спят, птицы, звери спят!
– Какое, барышня, корыто? – кротко спросил Пажков.
– А вот это самое, с кишками закрученными! – уточнила она, вероятно, имея в виду водные горки. – И что это ещё за «чёрная метка»? Совесть где у вас – людей невинных судить по пиратским законам!
Надо признаться, Пажков держался, сколько мог. С учтивым любопытством, слегка наклонив вихрастую голову, он слушал речь розовой от гнева Ирины и начал хихикать, только когда терпеть было уже невмочь.
Он прижал к губам кулачок, но смех всё равно выпрыгивал наружу.
– Значит, так! – смутившись, сказала Ирина. – Или вы прекращаете свои гнусные игры, или я на вас буду жаловаться… – она запнулась на мгновение и выкрикнула: – Буду жаловаться на вас в Епархию!
Пажков, однако, не устрашился.
– Милая барышня! – возразил он, изо всех сил крепясь от смеха. – Жаловаться на меня в Епархию совершенно бесполезно. Могу вам предложить зайти ко мне в храм и пожаловаться на меня Господу Богу. Устроит вас?
– Прекратите хихикать! – возмущённо проговорила Ирина. – Прекратите, говорят вам, издеваться над людьми только за то, что они перед вами не лебезят! Если вам уж так хочется их уважения и дружбы – заслужите сперва! Сначала исправьтесь, а потом уж напрашивайтесь!
Слова Ирины удивили Пажкова. Он на миг перестал ржать.
– Я, значит, говорите, напрашиваюсь?
– Ну конечно! – твёрдо сказала Ирина. – А чего бы вы тогда к нам прилипли? Петю втянули в аферу! За Илюшей в Горенки не поленились бандитов послать!
Пажков сел на стульчик, ладонью вытер лицо и внимательно, даже как-то грустно поглядел на Ирину.
– А хотите, – сказал он. – За вашу горячую душу я вам, деточка, подарю бесплатную годовую карту в наш аквапарк и заодно в монастырь?
– Как это – в монастырь? – не поняла Ирина.
– Ну так! – снизу вверх поглядел Михал Глебыч. – Ну то есть можешь посещать все богослужения без ограничений! В течение года с момента активации! Устраивает?
Ирина взяла ладони друг в дружку и сжала, впиваясь в кожу ногтями. Её лицо побелело.
– Да вы что, совсем? – воскликнул Михал Глебыч и поднялся со стула. – Что ж вы ерунде всякой верите! Годовую карту в монастырь… – захихикал он было вновь, но оборвал. Ирина стояла перед ним, не шелохнувшись, объятая скорбным непониманием творящегося.
Я хотел взять её за руку, как маленькую, и вывести прочь из этого странного ада, но не успел.
– Ирин, познакомься, это вот Михал Глебыч! – произнёс у меня за спиной голос Пети.
Ирина обернулась, и её лицо выразило испуг.
Петя стоял в десятке шагов от нас. Он умылся неплохо – должно быть сунул под кран всю башку. С откинутых ото лба волос на спину и плечи стекала вода, так что белая футболка посерела местами. Зато лицо было ясное.
– Ты здесь ещё? – сказал Михал Глебыч, оглядывая Петю. – А чего мокрый такой? В «корыте», что ль, купнулся? – и подмигнул Ирине.
– Михал Глебыч, я тут думал про тебя, – с неожиданным теплом проговорил Петя и, шагнув к Пажкову, положил мокрую ладонь ему на плечо. – Про наши с тобой в целом похожие переклины. И знаешь, что я понял? Хочу тебе пожелать того же, что и себе! Какой бы ты ни был скотиной, всё равно – чтобы кто-нибудь тебя да любил. Ну и ты чтобы тоже.
Пажков снизу вверх ошалело взглянул на Петю. Жестяночные глазки его расширились. Он даже не сразу догадался стряхнуть с плеча Петину руку.
Наконец самообладание вернулось к нему.
– Петька, не хулигань! За хулиганства – гауптвахта, ты меня знаешь, – сказал Михал Глебыч и махнул охранникам: – Тапёру больше не наливать!
Когда нас троих не слишком вежливо переместили во двор, из подъехавшего микроавтобуса выгрузился джаз-бэнд – следующий номер изысканной пажковской программы.Кажется, целый век мы шли через заставленную машинами площадку, хотя и старались миновать её как можно быстрее. Это был сновидческий шаг – трагически медленный, никак не позволяющий нам отдалиться от огненного бриллианта аквапарка.
Ирина вела Петю, приобняв за спину, словно раненого. Видно, силы на прощальную реплику были взяты им из последнего резерва – больше ничего не осталось. Он был всё в той же мокрой футболке. Водолазка и куртка валялись на стуле у инструмента. Сообразив это, я предложил сбегать, но он замотал головой.
Уже возле самой машины Петя споткнулся о выступ плиты. Всё! Вот теперь убит. Уткнувшись в плечо Ирины, плачет, как ребёнок, горько и безутешно. Обмельчавшие в свете купола звёзды колют нас своими иглами. Ветер пахнет дымом.
– Ладно, нормально, – наконец говорит он и, хлюпая носом, идёт к машине. – Брат, подальше меня отвези, ладно? Совсем далеко…
Щёлкаю замком. Петя валится на заднее сиденье и, свернувшись там в зародыш, застывает. Я с надеждой смотрю на Ирину, но она не может поехать с нами – в тёмной деревне, под ненадёжным приглядом Коли, остался Миша.
– Вы включите ему какую-нибудь комедию, дайте чаю с сахаром, булок! Углеводы снимают стресс. Или, может, выпить, только немного! – наставляет она меня. – И главное, побудьте с ним! А завтра уж я. Вы скажите ему твёрдо – я приеду!По более или менее чистому ночному шоссе я отвёз Петю домой, к Елене Львовне. Всю дорогу он провалялся сзади мёртвым грузом. Я чувствовал: в какой-то иной, «параллельной» реальности, мой друг лежал на дымящейся земле и я должен был оттащить его с поля сечи на нашу тихую родину, хотя понятия не имел, как половчее взяться, чтобы не убить.
Дома Елена Львовна приняла его у меня – буквально в руки. Принесла подушку и плед. Он тихо лёг и застыл, не закрывая глаз, в совершенной тишине и безветрии. Никакой особенной боли или тоски его лицо не выражало. Он был спокоен – но не здесь, на другой земле.
Мне хотелось побыть с ним, пока он не разморозится, но Елена Львовна сказала, что разберётся со своим сыном сама. Я сел в машину и на автопилоте вернулся в деревню.84 Прощание
А назавтра начало таять. Да не просто – а «как из ведра»! Как будто весна, переживая, что не застанет на холме весёлую нашу компанию, подвинула зиму плечом.
Втаптывая в мягкую глину последние снежные кружева, я перетаскал в багажник вещи, которые успел навезти в бытовку за время жизни в Старой Весне. Бог знает, вернусь ли? А когда открывал ворота, на опушке, рядом с прорубленной недавно дорогой, увидел Колю.
Он шагал вдоль деревьев, проламываясь в весеннее царство. Нога его, круша почернелую корку, добиралась до подснежной травы. Своими собственными шагами Коля прокладывал весну, рубил русла её будущих рек, размечал проталины. Занятие это несказанно развлекало его.
– Гляди-ка! – крикнул он, заметив меня, и, опершись о берёзу, снял с ноги валенок. Из серого голенища полупросыпалась-полустекла ледяная каша. – Илюха, помнишь, говорил, что март видел. Чем я не март? На эту должность я вполне гожусь!
Тут нога его, на которой он прыгал, подвернулась, и Коля рухнул, хохоча и бранясь.
– А ну пошли ко мне! – махнул он, вставая. – Давай! Дело к тебе есть. Подарок! – и заковылял к своему дому.
– Какой ещё подарок? – спросил я с подозрением, однако двинулся за ним.
– Думаю, всё равно дом-то теперь продавать! Разобрать бы надо, чтоб врагу не досталось, – объяснял Коля дорогой. – Полез на чердак – глядь, посылка тебе!
– Это как – продавать? – возмутился я, решив о «посылке» спросить попозже.
– А чего мне здесь теперь, под нечистью этой! – сказал Коля, взбегая на крыльцо. – Поеду к Зинке! Им шофёр там нужен на предприятии, – и, с мечтательной решимостью оглядываясь на долину, прибавил: – А участок продам!
– Нельзя тебе, Коль, – сказал я. – Кому, может, можно, а ты здесь у нас прописан по судьбе.
– Вот и Катька тоже заладила! Только попробуй, говорит, батя!.. Ладно, может, ещё передумаю! – сказал Коля и, юркнув в дверь терраски, вынырнул секунд через двадцать со свёртком, напоминающим по форме пачку бумаги для принтера. – Тебе вот! – сказал он осипшим вдруг голосом и скромно положил «посылку» на табурет. – Не знаю прямо, чего взять-то с тебя за такую красоту? Ну, спляши, что ли!
Я посмотрел на невероятно старый газетный свёрток. Что было в нём? Вера наполнила меня до краёв, не оставив пустого места.
Лишившись бечёвки, газетная ветошь распалась лепестками, обнаруживая внутри драгоценное Нечто. Я взял этот хрупкий свёрток-ворох на ладонь и свободной рукой раскрыл. В нём были ноты. Загипнотизированно я перебрал тетради: Гендель, Вивальди, «Дон Жуан» Моцарта…
Коля, дрожа и притопывая, наблюдал за выражением моего лица.
– А почему мне? – наконец спросил я.
– Так ты ж гляди! – заволновался Коля и вытянул из-под верхней обложки листок в клетку. На нём ещё можно было разобрать тень крупной карандашной надписи: «Дяди Ивана».