Булочник и Весна
Шрифт:
Я нашёл его за крепостной стеной, возле тропы, по которой Серго возил на скотный двор тележки с сеном.
– Что я за болван! – сказал Петя, увидев меня. – Церемонюсь опять, как школьник. Уже разом бы решить! Я даже думал – в машину их и в Москву. Но как-то стыдно перед ребёнком. Отец бросил ради карьеры, теперь мать ещё какой-то тип обрабатывает. Не могу я вот так… – Он мотнул головой. – Одни, блин, сантименты!
– Петь, ты мне зубы не заговаривай, – сказал я строго. – Говори по-человечески – что с твоим делом?
– Да чего с делом! Я же сказал – закорючку надо получить! – удивился Петя.
– В общем, так! – скрепя сердце, сказал я. – Вот тебе правдивая история! – и передал ему всё, что узнал от Лёни.
Петя слушал, раскидывая мыском ботинка снег. На его лице не было никакой тяжести или страха – скорее рассеянность. Видно, он ещё не отошёл от свидания с Ириной.
– В альма-матер к нам, значит, рвался? – проговорил он, когда я закончил. – Ну, значит, ты прав, мне кранты. Какой-то, видно, у него переклин по детству… А жалко, что его не приняли! – вдруг улыбнулся он и, вынув руки из карманов, помял ладони. – У нас хорошо было… Мне иногда так хочется с Наташкой моей засесть за инструмент! Даже снится!.. Сесть бы и разбирать, расправлять все складочки, пока не полетим. Солнце светит, птицы чирикают, завуч всё чего-то заглядывает… А мы на крыльях Рахманинова, на мощном таком, в серых перьях, загривке…
Тут он резко умолк и с удивлением посмотрел на меня.
– Или ты хочешь сказать, что между нами есть параллели? Что я иду по его стопам?
– Ладно, Петь, давай уже, топай! Михал Глебыч тебя, небось, обыскался, – напомнил я.
Он с сомнением оглянулся на арку в стене, запахнул дублёночку и, на ходу отряхиваясь от растерянности, зашагал на монастырский двор.А я вышел к шоссе и двинулся в сторону деревни. На площадке у магазина, где недавно заседал Лёня, всё ещё стояла пустая парта и один почему-то стул. Предположить, куда делся второй, я не смог. У остановки ко мне подплясали две собаки и, виляя хвостами, проводили метров тридцать по обочине. Мне было нечем их угостить.
Когда я прошёл довольно и уже зарозовела на
В секунду он обогнал меня и, нырнув вперёд, встал.
Из правой дверцы на снег обочины скоренько вывалился Пажков и завопил:
– Батюшка! Меня подожди!
Фольклорный надрыв его речи развеселил меня. Я остановился и улыбнулся от души. Коварное пристрастие Пажкова к нашей компании показалось мне вдруг наивным, детским – как будто на школьном дворе мы отказывались принять его в игру, а он всё лип к нам, орудуя то угрозой, то пряниками.
– Куда ж тебя понесло, экий ты растакой! Я же тебе ждать велел! – балаболил Пажков, приближаясь. – Пойдём вон к часовенке!
Я не возражал. Мысль, что Илюшин праведник в лодке поможет мне, мелькнула и осталась в голове, делая шаг лёгким. Мы с Пажковым оказались первыми, кто потопал к часовне по сыпучему рождественскому снежку. Брезент, которым Илья завесил вход, сорвало.Зайдя под осыпающийся свод, Михал Глебыч расстегнул на пузе шубку и, уперев руки в бока, встал перед фреской. Яркое, умноженное сиянием снега солнце озаряло волну, по которой скользила лодочка, зажигало нимб ангела-провожатого.
– Ты, родной мой, понял, чего я тебе велел? – проговорил Пажков, разглядывая стенопись. – Илью мне сюда быстро! Думал, обойдутся его эскизами. Так нет, даже цвет намешать не могут, дармоеды! Вот же у них, на картоне образец! Художники – а не чуют, где нежность. Хоть сам за кисть берись! – бранился он. – Завтра съездишь за ним. Я Петьку просил, но он меня не уважил. Номер, говорит, выключен, где живёт, не знаю. Так что тебе ехать, Костя. Ты по-хорошему с ним поговори. По-плохому я и сам могу – да красоты не выйдет. А мне нужна красота. Скажи, чтобы завтра же был и к Диме подошёл. Дима, знаменщик наш, всё ему расскажет. А на той неделе, может, я сам подъеду. Стартуй! – заключил он и венценосным жестом положил ладонь мне на плечо.
Спрашивать, с какой стати я должен исполнять его поручения, мне не хотелось. Пажков отдавал распоряжения с такой естественностью, словно в руках у него находились заложники – дорогие мне люди. Может, в некотором смысле это и было так.
– Михал Глебыч, Илья не поедет, – сказал я. – У него мама болеет. А может, он уже и работает где-то.
Пажков поглядел на меня с любопытством: шучу ли я или правда недопонял чего-то.
– Храм-то хорош! Ты скажи ему, у меня на Пасху гости будут. Или, может, он хочет, чтоб поржали над Михал Глебычем? – спросил он и проникновенно уставился на меня. Взгляд вошёл в солнечное сплетение и забрал дух – я понял, что должен сказать что-то спасительное, извиниться, пообещать. Это мой последний шанс решить дело миром. Но почему-то не смог.
– Он распишет, а ты ему потом глаза выколешь или на цепь посадишь, как ведётся на Руси, – проговорил я, глядя в рябое лицо Михал Глебыча.
– Смотри лучше, чтоб я тебя на цепь не посадил! – добродушно сказал Пажков и, взяв меня за рукав, подвёл к фреске. – Ты, сынок, помысли шире, чем привык! – продолжал он, направляя фонарик на края картины. – Видишь, штукатурка уже обсыпается. Это что значит? Один, без артели, художник – ноль! Артель – ноль без храма. Храм – ноль без Михал Глебыча. Все мы друг с другом связаны. Ты ему это объясни. Будет слушаться – Россию удивит и себя увековечит. А самодеятельность его – вот она у меня где, на ножичке!
На этих словах Пажков достал из-за пазухи самый обыкновенный швейцарский нож и, выдвинув лезвие, ловко подковырнул краску. Лицо ангела отколупнулось и, упав, разбилось о кусок кирпича. Пажков поднял осколочек, повертел и бросил. Пальцы, измазанные охристой кровью фрески, тщательно вытер платком.
Взять за шкирку, дать в зубы? Нельзя. Загремлю, как Лёня. Я сделал шаг и, слегка наступив ему на ботинок, склонился к самому уху. Бесятина пахла овчинкой и коньячком.
– Михал Глебыч, ты чего прилип к нам? – шепнул я ему. – Тут заповедник – чего ты в нём забыл? Чего тебе храмы эти дались? Илья тебе зачем? Художников – полна Москва! И зачем ты Петьке этот кредит сосватал? В память о виолончели? Самому-то не смешно?
Михал Глебыч, хоть и подёргивал придавленной ногой, выслушал мои вопросы с интересом.
– Петька сам виноват, – сказал он, когда я договорил. – Я к нему с душой – а он давай выпендриваться! Вот, мол, какой я весь из себя элитарный! Соловей, мол, не поёт для свиней! Воспитывать его надо, соловушку.
– Не надо никого воспитывать. Уволь его и успокойся.
– Ты, сынок, мне чего, совет дать хочешь? – спросил Пажков, отряхивая смятый моей рукой воротник шубки. – Эх, ребята! Трудно мне с вами. Нет в вас масштабу! Я на пять веков вперёд гляжу, а вы в чеховской пьесе топчетесь. Я строю, а вы мне мешаете. Заповедник им жалко! Да вся Московия была когда-то – сплошной лес! Чего ж не жалеете? Давайте на Долгорукого Юру Гринпис натравим! Дурачьё вы, не знаете, чем свою душонку занять. Войны нет, глада-мора нет! Давай от не фиг делать Михал Глебычу палки в колёса ставить!
Я молчал, стараясь понять, глумится он или излагает какую-то свою правду.
– А ведь места эти мне не чужие! – вдруг сказал он и вскинул на меня остренький взгляд. – Лёня ваш про музыку раскопал, а того не знает, что у моей бабушки здесь огородик был. Стукнуло, помню, мне семь лет, и они с матерью надумали меня перед школой причастить, чтоб учился хорошо. А сами в этом деле ни в зуб ногой! Пошли, узнали, когда служба. Я размечтался, думаю, жизнь новую начну, карапузов лупить завяжу. Очередь отстоял, рот раскрыл, как галчонок, а мне поп – раз! – и ложечку-то мимо рта и обратно в свою кастрюлю. Говорит, сколько лет тебе, бугай? Ах, семь? А что ж ты, такой-сякой, на исповеди у меня не был? Сначала на исповедь, потом рот разевай. Прогнал, как крысу, слова доброго не сказал. Я варежку закрыл и домой потопал, – тут Пажков улыбнулся и мечтательно поглядел в пролом на белёные монастырские стены. – А дома, когда спать лёг, всё мне благодать в ложке мерещилась! Вот с той, мил человек, поры мне с храмами всё ясно! А с этим – особенно! Этот у меня во где будет – и он, оскалив весёлые зубки, показал кулак.
Мне вдруг сделалось стыдно, что я шептал ему на ухо, держал за воротник. Я подумал: а может, одним рывком содрать эту шкуру – и нормальный, живой из-под неё покажется человек?
– Михал Глебыч, а вы плюньте, – сказал я. – Чего у вас нет? Всё есть! Плюньте и простите. Остальное – могила души.
Пажков опёрся ладонью о выщербленную стену и лукаво склонил голову набок.
– Да наврал я, милый! – сказал он ласково. – Вы прямо детки у меня, что ты, что Петька – всему верите! – и, выйдя из-под купола, прищурился на солнце. – Ты лучше давай за баранку – и чтоб завтра Илюша был! А не то я сам за ним съезжу!
На этих словах Михал Глебыч подмигнул и, кажется, собрался на прощанье потрепать меня по щеке. Я перехватил его руку.
– Ой-ой! – шутливо забоялся Пажков и спрыгнул с крыльца на снеговой луг.В тот же день я позвонил Илье – поздравить с Рождеством и узнать на всякий случай, не может ли его каким-нибудь образом обрадовать перспектива вернуться в храм. Не для Пажкова, конечно, а для себя, или, если так ему привычней, «для Бога».
Номер Ильи был заблокирован, но я оказался запаслив и, порывшись в мобильнике, нашёл телефон его сестры Оли, добытый мной ещё в прошлое Крещение.
На мои приветствия Илья ответил невнятно. Его голос в трубке был тих и заснежен. Он словно думал параллельно о чём-то ещё. Я попробовал его расспросить о планах, что с работой? Рисует ли он? Всё без толку.
– Чёрт тебя подери, Илья! – взорвался я. – Проснись! Говори толком! Что там у вас стряслось?
Мой вопль подействовал. Кое-как собравшись с мыслями, он доложил обстановку. Оказывается, им с Олей предстояло срочно везти маму в Москву на консультацию. Кардиологи в местной больнице сказали, что ждать нельзя, надо делать операцию. Только лучше бы в хорошем месте, поскольку случай сложный. Нужны квоты, нужно как-то во всём этом разобраться…
Я выслушал его и сказал первое, что пришло в голову. Пусть предупредит заранее, когда мне за ними заехать. Не на перекладных же они попрутся!
– Ты представляешь, – сразу ожил Илья, – а мы вот как раз сейчас с Олей думали – кого просить? И вот ты звонишь! Чудесны Божьи дела!76 Пажков угощает
Сожалея о волнениях Ильи, я всё же был рад, что сейчас ему не до пажковских прихотей. Пусть уж лучше сидит себе в Горенках – будет целее. Тем временем моя собственная жизнь в деревне приобрела очертания прощания. Возвращаясь с работы, я всякий раз задерживал перед поворотом вдох – что увижу, подъехав к холму? Но всё по-прежнему открывались мне робкий изгиб опушки, мирный снег и сноп закатного света над еловым «монастырьком» – три ёлки-луковки и одна, повыше и похудей – «колокольня». И встречался по-прежнему Коля, которому, конечно, было трудней, чем мне. Отрешённый и вечный, шатался он по деревне. Какая-то тонкая пластинка зримо дрожала в нём. Трепет передавался волосам, рукам, голосу. Старовесенняя даль, прощаясь, играла на нём, как на гуслях.
Дни шли и, несмотря на общую безрадостность, разговор с Пажковым начал казаться мне шуткой, случайностью. Да и Петя, ожидающий разрешения своего вопроса, был настроен бодро.
– Не волнуйся, ему не до нас! У него дел по горло! – заверил он меня. – И Илью не дёргай. Ему тут делать нечего, только вляпается.
Я поверил его словам и некоторое время жил спокойно, пока однажды позднеянварским утром не увидел в окно кабинета сверкающую на солнце чёрную тачку. Исторические ассоциации сработали мгновенно. У меня не было ни крохи сомнений, что «пришли» за нашей булочной. Интересно, куда они её – на расстрел?
Пока я гадал, навалившись на подоконник, все четыре дверцы полопались, как почки, и из правой передней расцвёл Михал Глебыч. Он был в желтоватых штанах и буйно отороченной мехом куртке, вид имел артистический и улыбался внятно – так, чтобы улыбку никак нельзя было принять за гримасу ослеплённого солнцем лица.
Сопровождающие остались курить на улице, а Пажков двинулся внутрь.
Мы сошлись в торговом зале. Он приветствовал меня, саданув ладошками по обоим плечам, – как если бы мы были приятели, не видевшиеся со школьных лет.
Любопытный его взгляд обежал пространство – корзины с хлебом, покупателей у Анютиной кассы, стойку
– Ну, чайку? – осмотревшись, спросил Михал Глебыч.
Я сказал, что не располагаю временем распивать чаи, но, если очень нужно, поговорить готов.
– О-го! – удивился Пажков. – Да ты, батюшка мой, видать, лют! Гостя чаем не попотчуешь. А я ведь и не сомневался! Ну-ка, Семён, подай, чего там у нас! – махнул он вставшему в дверях исполину.
Через минуту два столика были сдвинуты в дальнем углу и Семён с военной чёткостью выгрузил из корзины паёк, принятый в полковничьих банях. Михал Глебыч помогал ему снимать с контейнеров крышки. Особенно трогательно выглядел винегрет и грузди с луком. Приборы и две стопочки тоже оказались предусмотрены.
Театрализованный зачин не предвещал ничего хорошего. «Но в конце концов, не убьёт же он меня!» – подумал я, и как-то вдруг мне стало легко, весело.
Анюта с уборщицей, немо созерцавшие сцену, наконец догадались позвать Маргошу. Она вышла в зал и, оглядев застолье, с невозмутимым видом нацепила на дверь табличку. С этой минуты булочная была закрыта на «технический перерыв».
Пажков, наполнив рюмки, ждал, когда я сосредоточусь достаточно, чтобы воспринять тост.
– Михал Глебыч, каждый час вашей работы стоит ошалелых денег, – сказал я, упреждая его. – Вы рациональный человек. Не боитесь, что слабость к искусству будет вам дорого стоить?
Пажков улыбнулся хитро и, подавшись вперёд, спросил:
– А мука-то нынче почём?
Я слегка опешил, а он выхватил из-за пазухи книжечку и в следующую минуту с поразительной точностью прикинул оборот нашего маленького предприятия. Думаю, эти цифры были сравнимы с его повседневными тратами.
– Что пожарники, не терзают? Печь-то на дровах! Договорился? Как же ты здесь перебиваешься? Городишко-то дохлый! – балаболил он, украшая смету кудрявой рамочкой, и вдруг посмотрел в упор. – И за Илюшей не съездил, обидел меня! Плохо это, сынок! Что скажешь?
Он жёстко держал взгляд, дожидаясь ответа. Его курносое рябое лицо можно было бы счесть живым и задорным, если бы не глаза. Глаза были ужасны, особенно мёртвая радужка – проржавленная и затёртая до голубизны. Я превозмог отвращение и как можно спокойнее ответил, что на службе у него не состою, а потому имею право решать самостоятельно, куда мне ехать, а куда нет.
– На службе, говоришь, не состоишь? – весело переспросил Пажков. – А послужить – это что, зазорно? Я вот служил, да ещё как! Лёня ваш глумился надо мной, что я Смольникову завидовал. А я завидовал, да. У него старт был с форой, а я весь, от ушей до носков, – селф-мэйд! – и он звонко поддел резинку своего терракотового носка. – Никто передо мной не пёр блюда с алмазами! После гнусного судилища пошёл я по Москве и стал соображать, как устроен мир. А устроен он, братец ты мой, оказался проще пареной репы! И вот когда я это понял, я взял все телефончики, какие у меня за детство накопились, и стал звонить и со всеми стал забивать стрелки. И оказалось, что у одного пацана, мы на карате с ним ходили, папаша в мэрии. Решает вопросы градостроительства. Я этому папаше вгрызся в горло, и он меня взял курьером. А потом я в дом прорвался к сынку ещё одной там шишечки, приперся с виолончелью и такой им, прости господи, шансон забацал – все рыдали! Хозяин дома меня призвал, откуда, говорит, ты такой взялся, душевный? А я ему всю правду – чего хочу, к чему стремлюсь. И так по уму всё изложил, что он проникся и взял меня в свою, так сказать, команду. И служил я, всюду, где надо, служил, как пёс. Ну а что дальше было, знать вам незачем. Дурачки вы. Но я таких вас и люблю, потому что вы – хранители моей нежной души.
Я не мог помыслить и в страшном сне, что являюсь хранителем нежной души Пажкова. От селёдочных его глаз, в которые я вынужден был смотреть, меня начинало мутить.
– Костя батькович, человек не ангел – он должен работать в своём формате. Я как говорю? Не ходите покупать виолончель в мясную лавку! Родился на земле – так паши! Дел по горло! Земли неосвоенной – океаны-моря! А вы мне чушь порете – на службе, не на службе. Когда меня просили бригаду тебе дать или Илюше в часовне стеночку разгладить – я вредничал разве? А вы-то с чего взяли, что мне дерзить можно? Что можно мне гнать всё это – какие вы честные и благородные, а я при вас бандюк неотёсанный? За гордынюшку, ребята, надо отвечать!
Я слушал, зачарованно наблюдая, как живые артистические его черты переплавляются в гримасу презрения.
Договорив, Пажков встал из-за столика и, с горделивой развязностью обойдя торговый зал, толкнул дверь в хозчасть. Подуло горячим бородинским.
– А по поводу того, что я дорогое время на тебя трачу, – сказал он, возвращаясь к столу, – так это ты не переживай. Мне на заведение твоё надо было глянуть, чего я с ним делать буду, когда ты мне его за рубль продашь.
– Михал Глебыч, это ты моральную компенсацию такую придумал? Что я за Ильёй не поехал? – сказал я, слегка удивившись.
– Вроде того! – подмигнул Пажков, и к его застывшим чертам вернулась живость.
На этом наша встреча была исчерпана. Подхватив шубку, Пажков проследовал к дверям и, дёрнув щеколду, вышел.
Я взял сигареты и, не набрасывая куртки, отправился следом – на ледяное, но уже весеннее солнце. Возле чёрного автомобиля Михал Глебыч дружески сжал мне плечо: «Ну, сынок, не скучай! Увидимся!» Его белёсый, рыже-голубой взгляд снова был добр.
Пажков усвистел, а я долго ещё курил во дворе, ковыряя носком ботинка ветку, вмёрзшую в снег. Прочная, утоптанная городская зима с бензином и первым солнцем заняла наш дворик. Синицы пели. Ящики, где любили курить мы с Мотей, стояли неубранные, покрытые снегом в тонкой вышивке птичьх лап. Я достал телефон и вызвал Петю.
– А, здорово! – обрадовался он и, не давая мне сказать слово, забалаболил: – А у меня как раз новости хорошие! По поводу моей земли. Михал Глебыч позвонил, куда надо, чтобы меня не дпнамилп. Завтра с утречка еду к мужику этому – закорючку будем ставить! Так что, может, завтра и обмоем уже – закорючку-то! Давай, готовься!
Поймав паузу, я вклинился было со своей новостью, но он перебил:
– Погоди! Ещё вот что! Мы ведь с Ириной виделись! У неё Миша, прикинь, на неделю улетает с режиссёрскими родителями! Я думал, мы с ней тоже – возьмём да махнём куда-нибудь в безвизовую, хоть на Кубу, а у неё, оказывается, загранпаспорта нет! Ты можешь вообразить? Он как крестьянку крепостную её держал просто! – на миг он умолк, видимо, перебарывая возмущение. – У тебя-то как дела, ничего? Лизка, родители? Нормально всё?
– Да вроде, – проговорил я в некотором ошеломлении от его бесконечной реплики.
– Ну ладно, я тогда пока побежал, брат. На переговоры опаздываю. Если хочешь, из машины перезвоню.
Я сказал, что нет надобности. Мне подумалось вдруг: раз так – то и не нужно. Пусть пока веселится.
Мы попрощались, и сразу меня замутило. Я сунул в зубы сигарету – не помогло. Тошнило где-то на сердце. Тошнило и тошнило. С мерзостным этим чувством я направился к дверям булочной и, сдёрнув табличку «технический перерыв», вошёл.
– Что? – бросилась мне навстречу Маргоша.
Я подошёл к столу и ковырнул винегрет. К еде и выпивке Пажков не прикоснулся. Это был его реквизит. Он оставил его мне на память.77 Нас закрыли
На следующий день работа нашей пекарни была остановлена представителями полномочной организации.
Примчавшись утром на Маргошин звонок, я застал в коридоре слякоть из-под вражеских сапог и выстуженный воздух. В зале, куда я вышел вскоре, всё было то же – столики, шторы, полки, корзины, витрина с пирогами, прилавок с чашками и кофемашиной. Только не пахло хлебом. Запах выветрился мгновенно. Ну что ж! Было время, ветра революции сдули булочную с берёзовыми дровами и дровами ольховыми. Мои предки не горевали о ней – им хватило другого горя. Но вот сто лет спустя их потомок навёз к себе в пекарню точно таких же дров, и из старого корня проросло новое. Разве это не обнадёживает?
Напуганные и вместе с тем довольные возможностью освободиться пораньше, наши сотрудники разошлись. Маргоша села за столик у окна, закурила и заревела. Её пальцы с красными ногтями подрагивали. Запах хлеба развеялся, через форточки в зал проникла смешанная с бензином сырость улицы.
– Давай, Маргош, по домам! Завтра. Сегодня уже всё без толку, – сказал я и пошёл в кабинет за курткой.
Я не испытывал к Пажкову никакой ненависти. Его поступок казался мне детским, смешным. Обидеться и закрыть булочную! Это что-то вроде наивных претензий Пети к Сержу. Не месть, а дразнилка. Она означает, что душа Михал Глебыча жива и чувствительна к боли обиды, раз он тратит время на подобную чушь!
О том, чего «дразнилка» будет стоить нам с Маргошей, я решил пока не раздумывать. Если отпустить мысль – она приведёт к Лёне, приведёт и к Пете, финансовые дела которого, судя по розе ветров, висят теперь на волоске. Я пытался дозвониться ему и узнать, что с «закорючкой», но он не брал трубку. Тогда я отправил ему эсэмэску: мол, звякни, как там у тебя. Но пока он не перезванивал.Выехав из леса к Отраднову, я заметил на просёлочной дороге суету и, встав на обочине, вышел. Плотный снег был распорот до рыжины колёсами тяжелой техники. Пахло дизелем. Закурив, я подошёл к рабочему.
– Дорогу рубите?
Он кивнул, махнув варежкой в направлении невидимого за поворотом холма Старой Весны.
Я улыбнулся. Михал Глебыч забабахал в нашу честь целый салют – тут вам и булочная, и дорога, и Петина поездка за подписью! Всё подогнал одно к одному, чтоб уж наверняка!
Пешком я прошёл до поворота, за которым открылся холм, и взглянул на Старую Весну. Нищей собакой она забилась в угол неба.
Рубили метрах в пятидесяти от моего участка, там сеткой была выставлена будущая дорога к комплексу. В рёве пил и тёплых выхлопах бензина, как во сне, я поднялся на холм, и сразу под чёрной липой, на лавке, мой взгляд спасительно выцепил Колю. Он сидел в распахнутой куртке, покуривая, и лицо его было светлое, светло блестел лоб. Коля словно бы не существовал в мире – то есть существовал, но не здесь, а где-нибудь параллельно.Я подошёл и, сев рядом, закурил тоже. Голое дерево, дым и холодная позднеянварская облачность как-то так составили пейзаж, что я забылся. Даже визг техники показался природной нотой – неизбывной болью материи.
– Не плачь, аккуратно рубят, – обронил Коля, прячась в цветении дыма. – Лишнего не берут.
– Лга! Может, и газ протащат в деревню? Заживём! – кивнул я, чувствуя, как от ярости щиплет глаза, и рассказал Коле про булочную.
Он выслушал с живым интересом и вдруг укоризненно покачал головой:
– Эх, ребята! Ему, может, нравится ваша компания. Может, он выпить с вами хочет, а вы его гоните. А ласка и кошке приятна!
Сказав так, он встал с лавочки и побрёл по долгому отрезу снега, мимо вётел и минной воронки, к желтой сетке. Над ней гудел зимний лес. Я пошёл за ним.
– В их сенях ветра шум! – произнёс Коля ясным голосом, куда-то подевав свою обычную сиплость.
– А Ирина-то как? – спросил я.
– А ей по барабану! – сказал Коля. – Я к ней утром – горе разделить! А она мне: а я, мол, рада! Мне, говорит, перемены нужны. Пусть хоть всё сметают. Я тогда верней, говорит, того… в новую жизнь брошусь! Смелая, видишь ты, стала, – заключил он.