Булочник и Весна
Шрифт:
– Чего она хочет? – спросил я, как если бы Лизка была террористом.
– Чего хочет! А чего ты хотел? Чтобы вынь да положь всё по-твоему! Надела твою каменную мину и с совершенно твоим упрямством, грубостью даже, заявляет, что она хочет жить дома, как раньше. Или, в крайнем случае, у нас с дедом. А если нас, то есть их… вас это не устраивает – она будет жить в крепости. И всё это так жёстко, презрительно! Где моя нежная девочка? Я бы вас убила всех! Расстреляла из автомата!
Тут мамины силы кончились, и она горестно разрыдалась в трубку. Я сказал, что уже еду. Что ещё я мог ей сказать?
Дорогой я подумал, что, пожалуй, погорячился, прося, чтобы на меня навалили побольше. Если проблемы взрослых я ещё был готов решать, то несчастье Лизки повергло меня в болезненную беспомощность.
По навигатору я добрался до незнакомой девятиэтажки, где жили теперь Майя и Лиза, припарковался на тротуаре и вышел в химическую слякоть двора. У подъезда меня дожидались трое – мама, Майя и Кирилл, отступивший при моём появлении на десяток шагов – под какое-то дерево.
За время, пока я ехал, ситуация не изменилась. Все слова были сказаны. Мама, нахохлившаяся, в шубке с поднятым воротником, кивнула на детскую площадку. По дальнему её краю, между двумя рябинами, Лизка выстроила свой редут.
– Силой утащить действительно невозможно. Она не простит! – сказала Майя и посмотрела на меня с тревогой. Её лицо раскраснелось и припухло от влажного ветра, может быть, и от слёз. Из-под белой шапочки кое-как лезли соломенные волосы. Мне вдруг стало жалко её. Раньше я её мучил, теперь по моим стопам пошла Лизка. Не даём пожить человеку в счастье!
– Ну давай, иди, поговори с ней! Она тебя ведь требовала! – сказала Майя.
– Конечно. Чего стоять – ребёнок замёрзнет! – поддержала её мама.
Я рассмеялся – у меня было чувство, что меня посылают обезвредить мину. Смех прибавил мне храбрости.
Совершенно не представляя, как и в чём мне предстоит убеждать Лизку, я отправился на детскую площадку и остановился перед грудой грязного снега.
Какая же это крепость? Не крепость – а одни слёзы! Кривая стена, составленная из мелких комков, натыканных один на другой, укрывала Лизу, только если она садилась. Как какой-нибудь Гулливер, я склонился над стеной и заглянул внутрь – Лизка сидела на корточках, опустив голову и ковыряя варежкой затоптанный снежный пол. Её розовая шапка была вся в ледяных комках.
Зайдя через «ворота», я присел рядом. Голова моя торчала над стеной. Найдись у нас враги, им было бы удобно ядром снести её. Я понятия не имел, что сказать Лизе,
За работой Лиза отогрелась и учинила мне допрос.
– Папочка, что с твоим хлебом? Петя сказал, что ты закрылся?
– Петя трепач, – ответил я, ещё не зная, как выкрутиться.
– Папа, а где Илюша? Совсем уехал? А Мурёнку-то забрал?
Я сказал, что Мурёнка угнездилась у Коли в поленнице.
– А с Васькой не подружилась она?
– Вряд ли, – ответил я. – Не думаю. Васька кошка такая…
– А как там Миша?
Лиза иногда спрашивала о Мише. Она не могла забыть ни Ирининых печёных яблок на Рождество, ни воздушного змея, которого они с Мишей и Ильёй гоняли в августе. Я подумал мгновение и сказал, как есть: что Мишин папа уехал работать в Москву, и они с Ириной одни.
Лиза отпустила свой ком, качнула головой в облепленной снежными жемчугами шапке и сказала сокрушённо:
– Что же это такое, нигде нет единства!
Конечно, она от кого-то слышала эти слова. Вряд ли сама додумалась. Но нашла в них причину своей беды – сама.
Тогда я набрался мужества и сказал, что наша с ней цель – не сбивать шантажом в одну кучу бессмысленные осколки, как пытался я и пытается теперь она, а подумать трезво: как из тех обстоятельств, которые у нас есть, вырастить новый цветок, пусть хоть зверобой или пастушью сумку, главное – что-то живое. Пусть листиками его будем и я, и Кирилл, и мама, и бабушка, и все, кто участвует в нашей истории, неважно, на каких ролях. Надо принять ту роль, которая выпала. Главное – не загубить этот цветок своей обидой. Тогда он будет жив и между нами будет единство.
Никогда ещё я не мёл своему ребёнку такой пурги, но, видно, Лиза что-то нашла в моём трёпе. Привалившись к снежной стене, она задумалась. Потом сама взяла термос, сняла стаканчик и выпила тёплого чаю. Вторая порция досталась мне. Аккуратно завинтив крышку и поставив термос на снег, Лиза сказала, что, как только мы укрепим стену, она пойдёт домой.
За полчаса мы сильно продвинулись. Подтаявший снег хорошо скатывался, но был тяжёл. Пот тёк с меня ливнем.
Наконец Лиза объявила конец рабочему дню, и мы вышли из укрепления.
– Папочка, а чем ты дом сломал? – шёпотом спросила она. – Такой круглой бомбой, как в мультике? – и с сомнением обернулась на свою крепость.На детской площадке под фонарём Лиза объявила собравшимся, что идёт домой, при условии что ей в комнату принесут еду и какао и дадут смотреть мультфильмы, пока она не заснёт. Красная Майя, бледный Кирилл и моя всё ещё боевая мама выслушали её ультиматум. Мама, толком ни с кем не простившись, села в отцовскую машину и умчала прочь из двора.
– А всё-таки ты мерзавка! – сказала Лизе Майя и быстро пошла к подъезду.
Я оглянулся. Кирилл медленно брёл к ясеню на краю площадки. Тут впервые я заметил, что под деревом на куске картона его послушно дожидается большая дворовая псина.
– Кирилла не убей. Он хороший, – обняв меня, шепнула Лиза и по ночному снегу, рыжему от грязи и фонарей, помчалась догонять Майю. Я смотрел ей вслед и испытывал страх: как бы однажды она не сделалась мной.
Ну что же, и мне пора. Поеду в Старую Весну. Только сначала пару слов надо сказать Кириллу. Из-под ясеня он настороженно наблюдал за мной.
Идя к нему, я пригляделся: сохранилась ли в нём новогодняя ненависть? Нет, вроде бы не видать. Раздражённая усталость – пожалуй.
– Вот что, Кир, у меня к тебе деловое предложение, – произнёс я, подойдя. – Переезжайте к Майе. Это её теперь квартира, с Лизкой, всё это давно решено. Спокойно живите. И до школы Лизке ближе.
Он помотал головой.
– То есть гордыня дороже. Хочешь, чтобы моя дочь до лета крепость строила?
– А это ваши проблемы! – по-мальчишески огрызнулся он. – Я всю жизнь чинил, восстанавливал! Никогда не ломал ни домов, ни людей. Даже в голову не приходило. А тут пошло-поехало! Истерики, дома-булочные, теперь ещё Лизка с крепостью! И получается, всюду я виноват! Даже Майя в это верит! И я сам в это верю! – бросил он и отвернулся решительно, словно больше не желал меня видеть, но к подъезду всё-таки не пошёл. Помолчал и, утихнув, продолжил:
– Я решил уже. Уеду на Онегу… Там отделение предлагают – никто не хочет…
– Ты очумел, что ли? Какая Онега? У тебя семья!
– А я это для того, чтобы Майя смогла принять решение! – сказал он, глядя на меня отчаянно и как-то пьяно. – Скажу, что нет выбора, надо ехать. А она уж пусть решает.
– Не чистый эксперимент, – возразил я, сделав вид, что рассуждаю логически. – Тут много факторов! Лизкина школа, работа.
– Никаких факторов! – зло перебил он. – Всё решается в секунду. Или мы едем вместе, или начинается разбор минусов и плюсов. И тогда я еду один.
– То есть ты тут собрался чувства тестировать, а моя дочь на Онегу попрётся?
– Да нет, – проговорил он, стихая. – Я это всё продумал. Если Майя всерьёз согласится, я откажусь. Ну поругают. Это мелочи всё… А если нет – значит, так тому и быть. Помиритесь.
Идея его наконец прояснилась в моей голове. Он заметил крен в Майиной преданности и, как всякий максималист, собрался довести его до разрушительного предела.
– Кирилл, так нельзя, – сказал я. – Она ж не Христос, чтоб её искушать в пустыне.
Мои слова подействовали на него. Он потёр лоб, а затем провёл ладонью по всему лицу, сверху вниз, словно снял пелену.
– Да, – проговорил он. – Не Христос…
Мне вдруг страшно захотелось сказать ему, что происходящее с ним теперь не есть правда, но только временная болезнь, спазм. К сожалению, между людьми принято сдерживать сантименты – я не смог преодолеть эту традицию.
– Ты вот что, сушки-то грызть кончай! – произнёс я вместо задуманных добрых слов. – У тебя дочь моя живёт. Ты ей позитивный пример подавать должен, ясно? Пару лет назад свалил бы на Онегу свою – тогда бы имело смысл. А теперь уж сиди. Жениться-то собираешься, или Майя теперь так и будет?
Он хмуро молчал.
Я закурил и отвернулся к детской площадке, давая Кириллу возможность уйти без финальной реплики. На краю фонарного круга синевато поблёскивал укреплённый свежими глыбами Лизкин острог. Когда затяжке на третьей я обернулся, Кирилл подходил к ступеням подъезда. За ним ковыляла собака. Вот в этот-то самый миг – неожиданно для меня самого – мой ум родил блестящую комбинацию. Она не имела прямого отношения к нашему делу и всё же была хороша!
– А ну-ка стой! – крикнул я и быстро зашагал к нему. Кирилл обернулся и встал на крыльце. – Иди сюда! – махнул я. – Да не бойся! Хорошую вещь скажу!
С сомнением он двинулся мне навстречу. Под фонарём мы пересеклись, и я, по возможности кратко, рассказал ему про Илью – про его маму, сердце, квоты и прочее. Требование моё к Кириллу было простое: раз уж он в медицине, пусть докапывается любыми путями и устраивает её в нормальное место, чтобы всё сделали хорошо, правильно.
Поначалу он слушал меня как-то ошалело, пару раз нервно сощурил глаза – словно старался проморгать меня, как страшный сон. А потом до него дошло.
– Я всё сделаю! – сказал он и с нарастающим оживлением, почти радостью, прибавил: – Всё понял, всё сделаю, не волнуйтесь! У меня даже есть с кем поговорить. Только мне бы ваши исследования, всё, что есть, чтобы уже разговор был предметный!
Я понимал, что крепко его озадачил. Но, в конце концов, Кир, нам же надо как-нибудь исцелить твой комплекс вины! Побегай, милый, вот увидишь, тебе станет легче!
Почти физически я чувствовал, как трепещет сейчас в Кирилле надежда на возвращение чистой совести, с каким воодушевлением он преодолевает свою гордую скромность и настойчиво просит об услуге какого-то там студенческого приятеля. И всё получается. И что-то прекрасное… скажем так, «радость искупления» пронизывает душу и тело! Кир, я прямо тебе завидую!80 Несостоявшееся свидание
На следующее утро я проснулся с волшебным чувством: в буране страстей и опасностей проклюнулось что-то живое – пастушья сумка или зверобой. Порывшись в богатом вчерашнем дне, я вспомнил: Кирилл обещал помочь! – и, не задумываясь, вызвал номер Ильи.
Он подошёл не скоро – наверно, вытирал измазанные руки. А когда услышал мой рассказ о том, как всё вышло, рассмеялся. Не знаю, что было в его смехе. Облегчение? Усталость? Удивление, что такими чудными тропами бродит жизнь?
Распалённый первой удачей дня, я оделся и вышел на улицу. Ну и пахло же там, я вам скажу, – весной, февральской масленицей! Это Коля топил, и лесной, берёзовый дым сдувало ровнёхонько на меня. С неба лился огонь весны. Я подставил лоб под солнечный прицел и почувствовал, как тепло прожигает дырку. Мысли плавятся, утрачивая остроту, и в сердце заливается радость.
Желая подкрепить нарождающийся оптимизм, я позвонил родителям, и не ошибся. Мама была в превосходном настроении и сообщила, что уже говорила с Лизкой. Сегодня суббота, до обеда Кирилл работает, а потом они все вместе поедут покупать кошку! Лиза хотела взять из деревни белую кошечку, но её убедили, что лишать животное вольной жизни немилосердно, лучше купить котёнка.
Решение было спонтанно принято вчера ночью и по телефону согласовано с мамой. Предполагалось, что кошка поживёт пока у моих – неизвестно ведь, как её встретит старая собака Кирилла.
«В общем, выторговала-таки своей крепостью!» – подытожила мама.
Пристукнутый солнцем, чувством счастливого поворота жизни, я вышел на улицу и огляделся. Милое, давно забытое зрелище ждало меня на том конце деревни: возле тузинского забора краснела запотевшей брусничиной машина Николая Андреича. Поднакренившись, она стояла на льдистой дороге, самого же хозяина не было видно. Скрипя по схваченной морозом снежной корке, я подошёл и осмотрел его старую клячу. Во всяком случае, она больше не была битой: Тузин поменял наконец дверь и крыло. Пока я оглядывал машину, из калитки показался и сам хозяин – красивый, бодрый, вовсе и не сутулый, словно жизнь вбила ему меж лопаток кол с перекладиной и растянула плечи. Он был в чёрном пальтишке и вольнодумных рыжих штанах, напоминавших чем-то наряды Пажкова. Из-под воротника торчало высокое «горло» свитера. Где вы, белые сорочки, строгие, как тетрадь, прозрачные, как лепестки жасмина? Да вот же – плывём облачками по небу Старой Весны! А шинель? Пожухшей травой лежит в полях, воротник на припёке скоро выпростается из-под снега!
– А, Костя! И вы тут как тут! – воскликнул он. – А я за Мишей! Он с родителями моими на недельку улетает. Еду к нам сегодня, смотрю – территорию убирают. А фонарей-то понатыкали! И знаете, что подумал: и хорошо! Это ведь в конце концов пошлость – отвергать эпоху! Узнаю тебя, жизнь, принимаю! И приветствую…
Тут наконец судорога оптимизма сошла с лица Николая Андреича. Улыбнувшись со старой печалью, он протянул мне руку:
– Боже мой, какая же тут у нас вокруг синева и разруха! Я как с войны вернулся!
– Ну, рассказывайте, – сказал я, пожав его холодную худую ладонь, по которой соскучился.
Серые, чуть присыпанные коричневой галькой глаза Тузина заскользили.
– А что рассказывать? – повёл он плечами. – Наберите меня в Интернете – почитайте, что пишут, порадуйтесь за друга. Только на спектакль не вздумайте приходить! Там у меня вместо Мотьки – барышня с подиума, в прозрачной сорочке. Такая, Костя, стыдоба, зажмуриться и провалиться!
На этих словах Тузин качнул головой, словно не веря, что с ним могла произойти подобная неловкость. Впрочем, тут же ободрился:
– Зато вот квартирку снял! Дивную, в модном чердачке! Чистые пруды по расценкам спальных районов! Мамина подруга захотела сдать, а посторонних пускать боится. Ну а я-то свой! Думал, буду пока своих на выходные привозить, пусть обвыкаются. А Миша год закончит – и переедем. Школу найдём хорошую. Ирину пошлём на какие-нибудь курсы – пусть себе чайники разрисовывает, лишь бы не маялась. И что вы думаете? – Он мельком обернулся на калитку и понизил голос: – Нет и нет! Даже смотреть не захотела. А сегодня и вообще на порог не пустила. Я стучу, а она через дверь: жди, мол, во дворе. Мол, вот уеду в Горенки, тогда и будешь хозяйничать, а пока тебе тут места нет. А? Как вам?
И Тузин жалко улыбнулся.
Я не знал, что и сказать. Два брата, стояли мы под солнцем Старой Весны. Где-то рядом, метрономом к синичьей песне, стучала
– Ну а у вас-то, Костя, что? – спросил Тузин. – Давно я к вам не заходил, не угощался поэтическим пирожком!
– Да некуда уже заходить, – усмехнулся я и рассказал, насколько это было возможно без упоминания Пети, про то, как нас закрыли.
– Ах, какая неприятность! – воскликнул Тузин, сокрушённо выслушав мой рассказ. – Не скажу, что беда. Но неприятность фирменная – русская! Хрен с крапивой, который не выведешь! Но вы, Костя, всё-таки не расстраиваетесь! Я знаете как предлагаю вам на это взглянуть? Перебравшись в Старую Весну, вы получили кусочек родной земли. Ведь так? Вы получили несколько великолепных людей в придачу! Не будем скромничать – великолепных! Разумеется, за такую гору благодати судьба кое-что списала с вашего счёта. Вы находите это несправедливым?
– Нахожу справедливым, – кивнул я.
– И потом, – продолжал он, вдохновляясь, – вам знакомо такое понятие: «разделить судьбу»? Не всегда можно победить. Иногда надо просто умереть вместе. Видите ли, Костя, человек может храбро сражаться, но не всегда это дуэль. Иногда это такая общая сеча, и как бы ты ни был храбр, тебе приходится разделить участь армии. Расслабьтесь! Убиты – так лежите. Между прочим, я давно заметил, ваша булочная очень подходит для рая. На том свете я к вам туда непременно зайду!
Я кивнул и прикинул, кто ещё зайдёт в мою булочную на том свете. От беглого этого взгляда мне стало спокойнее на душе.
– Ну так что же? Значит, теперь в Москву? – спросил Тузин, взглядывая на меня ободряюще. – Здесь-то вас уже ничего не держит!
Я пожал плечами.
– Как приедете – сразу звоните! Пересечёмся с вами где-нибудь в центре, за кофейком! Будем общаться. Главное – не пропадайте! Я вас поддержу всемерно, – и он с уверенностью первопроходца, по чьим стопам мне предстояло идти в столицу, тронул моё плечо.
Я хотел поблагодарить его, но тут на крыльце стукнула дверь и чужие женские шаги зацокали по дереву ступеней. Дружно мы с Тузиным поглядели в сад – на дорожку вышла Ирина. Я швырнул сигарету в снег и уставился: нет, погодите! Разве Ирина? Что за Ирина!
Она шла неторопливо, словно нарочно давая нам разглядеть свершившееся с нею преображение. Ирина состригла косы! Бледное, как фон старой фрески, золото её волос было изрядно подапельсинено. Вечные одеяния – платки и шали – заменил деловой костюм, тёмно-синий в полосочку, видный под расстёгнутым пальтецом – лёгким, в масть сегодняшнему неожиданно весеннему дню. Вскинутый подбородок, балетные ножки. Пленительная молодая женщина, вполне современная, к тому же отчётливо сознающая свою прелесть, выступила за калитку и насмешливо оглядела нас.
– Матушка, где это ты так обгорела? – ахнул Тузин, ослеплённый её оранжевой стрижкой.
– Там же, где и ты. Во грехах! – бойко отозвалась Ирина и пошла прямиком к машине – закинуть Мишин рюкзак. – Чемодан на крыльце! – обронила она не поворачивая головы.
Тузин потрясённо вошёл в калитку и двинулся к дому. Когда он достаточно отдалился, Ирина шепнула:
– Костя, не уезжайте пока, подождите пять минут! Я сейчас провожу Мишу и зайду. У меня к вам дело!
Я пошёл в сторону дома и, не дойдя до калитки, сел на Колину лавочку. Над головой моей синицы нахваливали синий и золотой день. И как-то вдруг всё сдвинулось в сознании от их голосов. И берёзовый дым, и звон, и Николай Андреич с его худым и холодным рукопожатием, и рыжая чудачка, которая придёт сейчас и начнёт меня мучить своей досадной любовью к Пете, и Илья, и моё теперь уже несомненное примирение с Кириллом, и Лизино счастье с кошкой, и даже гнусная, но столько раз облегчавшая мне одиночество сигарета – всё это были дары, которых не заметит только полный болван. Я был осыпан дарами! Со всех сторон меня обступил желанный Замысел, исполнению которого никак не могли помешать мелочи вроде закрытой булочной.
От сладостного помрачения меня разбудил хруст шин. Мимо проползла машина с Туз иным за рулём и Мишей на заднем сиденье. Я помахал им.
А минуту спустя к лавочке подошла Ирина. Она с трудом ковыляла в сапожках на каблуках, но держала обновлённую голову гордо. Я встал ей навстречу. Её лицо было в слюде подмёрзших слёз.
– Ну вот – отдала сына! Вольна, как ветер! – сказала Ирина и, оскользнувшись, схватила меня за локоть. – Мы сейчас встречаемся с Петей, – выравнивая сбившееся дыхание, проговорила она. – Он тут будет по каким-то строительным делам, в городке. Хотел заехать за мной, но я не велела. Нет, это было бы лишнее. Мы просто по-дружески пересечёмся. Он хотел что-то рассказать по поводу работы для меня, куда бы мне можно пристроиться… – она отвела тревожный взгляд к лесу и быстро прибавила: – Я сегодня, может быть, не вернусь. Может быть, в Горенки поеду, не знаю… – и, расстегнув сумочку, достала ключи. – Вот! Пожалуйста, Костя, можно вас попросить? Тишка на кухне, дверь в зимний сад открыта, там у него вода, еда, всё. Васька, наоборот, в доме. Там тоже у неё всё есть. Вы, пожалуйста, проведывайте их, если вам не трудно. Я вам буду звонить.
Всё это она проговорила, глядя мимо меня – на резко синий под солнцем лес и небо с проплывающими по нему белыми рубашками Тузина.
Слабая надежда появилась у меня: раз Петя договорился с Ириной, может, у него всё не так плохо? Может, зря я решил, что у Пажкова к нам – общий счёт?
Я взял ключи и спросил, не подбросить ли мне её до города? Всё равно я сейчас еду.
Ирина задумалась на мгновение и решительно возразила:
– Нет, я сама. Поеду на автобусе, как независимый человек. А там, может, что-нибудь и переменится?
Она простилась со мной улыбкой и зашагала к дороге. Новую оранжевую её голову растрепал ветерок. Отойдя на несколько шагов, Ирина обернулась:
– А Миша сегодня ночью летит! Вроде бы погоду хорошую обещают, ясно. Как вы думаете, всё будет в порядке?
– Сто пудов!
– Я тоже надеюсь – может быть, ничего? Господи помилуй! И пусть грехи мои не перейдут!.. Пусть все будут живы! – сказав так, Ирина перекрестила окрестность, небо с белыми облачками, а заодно, в порыве благословляющей щедрости, – и меня.
Я остался докурить, а она двинулась по раскуроченной дороге вниз. На колдобине у неё опять подвернулся каблук. Сумочка слетела с плеча на локоть, но Ирина устояла и с удвоенной осторожностью поковыляла к остановке автобуса. Сердце моё дрогнуло. Я сгонял в бытовку за документами, выехал и, подхватив её на подступах к Отраднову, принудительно довёз до городка.На расчищенной площадке у булочной, где, как обычно, я запарковал машину, стоял дух запустения. То есть вроде бы всё было в порядке – пахло солнцем, снегом, самую малость – бензином. Недоставало только хлеба. Его тёплый ветер исчез. Я отпер дверь и вошёл в холодный коридор. Слева кабинет, справа пекарня – всё заперто, глухо. Созерцая этот булочный склеп, я уже подумывал, не сбежать ли, как вдруг у меня на мобильном заиграл Петин звонок. Я обрадовался ему как шансу на освобождение.
– Здравствуй, брат! Ты в деревне? Или в булочной? – спросил он очень ровно, без эмоций.
– В том, что было булочной, пока ты не стал пить с ворами! – ответил я от души.
Он перемолчал мою реплику и продолжил:
– У меня к тебе просьба. К парковке у перехода, там, где «Макдоналдс», должна подойти Ирина…
– Да она уж там давно – я её подвёз! А ты-то где шляешься?
– Так вот, ты послушай… – терпеливо продолжал он. – Съезди за ней и отвези в деревню. Очень тебя прошу!
Я помолчал и спросил:
– Петь, что?
– Да ничего для тебя неожиданного. Утром звонит секретарь, вызывает срочно в офис. Ну пришёл, а мне – приказ об увольнении. До Пажкова дозвониться пока не смог. В общем, съезди за Ириной, прошу тебя.
– А сам почему не хочешь?
– Мне надо выяснить. Неужели непонятно? – сказал он, слегка раздражаясь.
– Петрович, всяко бы лучше…
– Ты что, дурак? Я не могу к ней в таком виде явиться! – сорвавшись, заорал он, впрочем, сразу утих. – Приеду вечером. Или завтра. Я ей сейчас позвоню, скажу, чтоб она тебя подождала. Ты там её успокой. Скажи, что считаешь нужным…
– А сам куда?
– Куда! Ловить Михал Глебыча!На шоссе, отойдя немного от перехода и прибившись к уличным столам «Макдоналдса», оранжевая Ирина глотала шоссейную муть.
– Значит, это бесы меня водят! – сказала она, когда я, смягчая, где можно, объяснил ей Петины обстоятельства. – Ох, давайте сядем!..
Она опустилась за железный столик и, обхватив себя за плечи, ссутулилась. Подстриженные волосы дымились растрёпанно, узел шёлкового платка съехал на плечо. За какие-то минуты трезвость, сокрушение и мрак овладели ею.
Я сидел напротив, курил и слушал рёв шоссе, диким оркестром лёгший под Иринин солирующий голосок.
– Бесы водят меня! – повторяла она, чуть покачиваясь. – Мишу отпустила. Ребёнка моего без меня – на самолёт! – и, встрепенувшись, положила ладонь на рукав моей куртки. – Костя, миленький, а вам не надо сегодня в Москву? Вы отвезли бы меня! Отвезите, я вас прошу! Мне очень надо! Хоть на самолёт его провожу!
Я ничего не мог поделать с её умоляющим взглядом – «зелёный шум», талый лёд, и вот-вот уж польются слёзы. Конечно, у Майи совсем другие глаза. Но, видно, есть у меня что-то вроде долгового обязательства в отношении женщин с детьми. Я сказал:
– Ладно, поехали.
– Ах нет, не надо! – тут же передумала она. – Не надо. Там всё в порядке. Я взрослею. Взрослею, беру себя в руки… – и приложила пальцы к вискам. – Отвезите меня домой!Довезя Ирину до калитки, я загнал машину в ворота и, в нелепой надежде встретить Пажкова, спустился с холма. Горели солнцем сваи лыжных подъёмников, купол аквапарка, кое-где обсыпанный снегом, сверкал бриллиантово, а внутри уже бурлила вовсю зелёная вода. Я не стал прорываться на территорию, тем более что пажковской машины не было на стоянке. Да и что бы ей делать здесь? Проект почти закончен, на очереди десятки других.
Подчиняясь направлению дороги, я двинулся к монастырю и, свернув на снеговую тропу, через арку в крепостной стене, мимо хозяйственных построек, подошёл к храму. Я раньше не особенно разглядывал его – церковь как церковь. А теперь поднял голову и увидел на внешних стенах стёртые фрески. Может быть, такой же Илья, как наш, в незапамятные времена работал над ними. Эта мысль меня увлекла. Я стоял, задрав голову, и чувствовал, что моя жизнь стала на несколько веков длиннее.
А затем поднялся на крыльцо и, отворив по очереди две тугие двери, оказался в полумраке внутреннего помещения. Густо пахло цементом, краской, бог ещё знает чем. Ильи видно не было. Наконец я разглядел его в алтаре – он словно растворялся в напитанном побелкой воздухе. А на стенах уже зацветало что-то нежное, яркое – проступающие из вечности фигуры в хитонах!
Я смотрел на выглянувшие в дольний мир лики святых, на их живые, струящиеся одежды и позы и понимал, что Илья уже не укроется в благодати безвестности. Маленькая судьба, внутри которой он блуждал безмятежно, порисовывал да постукивал молотком, закончилась. Вечно теперь на лесах, в колоколе сырого храма, он будет тратить себя, как краску.
– А похоже чем-то на акварель! – сказал Илья, заметив меня. – Краска слоями!
В последние месяцы он не приветствовал меня при встрече. В том смысле, что без разлуки незачем и здороваться. Как будто каким-то краем между нами беспрерывно тёк разговор. Я видел – сомнения оставили его. Он был весь, с головой и сердцем, погружён в эти «слои». На шее у него висели наушники.
– Петя подарил! – объяснил он, выйдя со мной на пару минут – подышать. – Вот слушаю – Рахманинов «Всенощное бдение». Так мне нравится! А то я с Димой всё ругаюсь и думаю потом не о том. А тут включил – и хорошо.
– Ну как Архангелу Михаилу «лик» пажковский пошёл?
– Да не стал я всё-таки, – тихо сказал Илья и оглянулся на двери храма. – Подождал, когда все разбредутся, ну и сделал по-своему. Крику потом было, конечно. Но не сбивать же – и так опаздываем! Я тут подумал, – продолжал он, переходя на обычную громкость голоса. – напишу Михал Глебычу что-нибудь от души, в качестве компенсации! Уже даже сделал эскизы. Только время теперь найти и хоть картон какой подходящий.
– А ты что же думаешь, это нормально – после всего, что он учинил, картиночки ему рисовать?
Илья запрокинул голову. С карниза упорно и весело, толкая друг друга, на снег слетали капли. Понять его взгляд было нетрудно. Предвесенняя оттепель говорила русскому художнику о подлинно важной роли весны и о приходящей роли Михал Глебыча, на которого не стоит так уж сердиться.
В это время под сводами крыльца скрипнула дверь и в щель крикнули:
– Илья! Опять ты бродишь! Не видишь, у тебя стена сохнет!
– Ладно. Помчался! – кивнул он мне и, шустро надев наушники, канул в туман и свет своей нынешней мастерской.
Пора и мне было идти. Но почему-то я не ушёл, а шмыгнул в двери, разыскал залитую побелкой скамеечку и, постелив картонку, сел в уголок смотреть, как работает Илья. Артельные поглядывали на меня косо, но прогнать не решались. А потом кто-то попросил меня помочь переставить лестницу.
С этой минуты и до самого вечера я таскал вёдра, переставлял стремянки, сбивал у восточной стены леса. Это было глупо и на первый взгляд унизительно. Выходило, что я работаю на Пажкова! Он закрыл нашу булочную, и теперь у меня есть время поспособствовать реализации его амбициозных идей. И всё же после встречи с Ильёй двусмысленность ситуации не смущала меня. Как будто власть Михал Глебыча была лишь досадным недоразумением, чуть заметной складкой на вечности творенья.