Булочник и Весна
Шрифт:
Я ещё раз напрасно вызвал Петин номер и по звенящей пилами улице зашагал на другой конец деревни – к Тузиным. Снег опушки был чист, не разъезжен. В этом-то углу я и заметил перепуганные глаза деревни, когда, подъехав, взглянул на холм.
Не имея никакой цели – разве что укрыться в лесу, – я прошёл метров двадцать по заваленной влажным снегом опушке и обернулся на оклик.
Ирина в неожиданной беретке и, может быть, слишком весеннем пальто шла вдоль моих следов – синеватых ям в спёкшемся насте, и наст держал её, только кое-где разбегались трещинки.
– Ко-стя! – снова позвала она, перекрикивая зуд пил. – Вы меня слышите? Ну что вы встали, как снеговик? Пойдёмте к нам, я вас чаем напою! Идёмте, идёмте в дом! Что вы бродите под обстрелом! – и поманила меня рукой в белой варежке.
Задетый её голосом, бодрым, без капли скорби, я не решил сразу – идти ли? Отсутствие положенной боли словно бы перенесло Ирину в стан врага.
– Это вы из-за просеки такой кислый? Ну и глупо! Прекратите сейчас же маяться! – подобравшись вплотную, велела Ирина. – Будет свежая волна, обновление! Вспомните, как я жила – в полной изоляции, в запустении! Это даже хорошо, что всё тут рушат. Нам с вами легче будет перепрыгнуть в новую жизнь!
– Думаете, уже пора прыгать? – спросил я. – А, кстати, Петя сегодня вам не звонил?
– Звонил с утра! – сообщила она, улыбаясь. – Всё носится, ищет какого-то мужика, не может найти.
– А
Ирина рассмеялась и удивлённо произнесла:
– Как чему? Счастью! Вы можете на меня ругаться, но я хожу и плачу, и смеюсь! Он сказал, что никогда бы не уехал отсюда, разбил бы на дороге палатку и жил, если бы только это был мой дом, а не дом Николая! А раз так – он меня попросту увезёт отсюда! – улыбаясь снегу, и рыжеватым колеям деревенской улицы, и свежепорубленной просеке, Ирина потопала в снегу, устроила себе площадочку. – А я всё боюсь, молюсь… И всё равно – во мне какой-то светлый праздник! Я знаете что решила? Пошью себе модные брюки! Подстригусь! Да, отстригу коротко волосы и покрашусь в яркий цвет! Но главное – состричь косы. В них вся моя тоска. Тоска Николая Андреича была в шинели, а моя – в косах. Состригу, вот вам крест! Сколько лет я чахла! Могу пожить в радости?
Тут вдруг она шатнулась по рыхлому снегу и, зажмурившись, упала мне в руки. Зуд пил умолк.
– Мне так радостно! – пропела она в солнечной тишине и береткой уколола мне шею. – А Миша у меня в субботу летит в Венгрию на источники. С родителями Николая. Не хотела я пускать, но ведь рыдал и топал! Что он, мол, уже взрослый, ему хочется без меня, и хочется, наконец, летать!.. – Ирина мельком взглянула на небо. – И я сказала Пете… И он сказал – раз так, без рассуждений, мы с ним тоже куда-нибудь полетим или поедем! Я спрашиваю куда, а он не говорит, смеётся… Велел мне ни о чём не беспокоиться. Ох, боже мой! – На миг Ирина прикрыла варежкой глаза и вновь раскрылась, проморгнула шерстинку. – Я только молюсь и надеюсь, что мы просто посидим в каком-нибудь чудном ресторанчике – и всё. У меня ведь всё-таки Васька, Тишка. Костя, вы приглядите за ними, если что? Я вам ключи оставлю.
Я вздохнул. Недалеко от Тузиных с правой стороны улицы раздался гром. Это соседка, слушая в приоткрытую створку наш разговор, уронила горшок с алоэ. Ирина, взяв меня под руку, обернулась и показала ей язык.Десять минут спустя я пил у Ирины чай под музыку из патефона, звучавшую как-то расстроенно. И расстроено было всё в моих мыслях.
Реалии родины обступили меня. У нас всегда найдётся воротила бизнеса, тупой и амбалистый (Михал Глебыч, ты что-то подкачал!), а по другую сторону учитель-правозащитник, или честный поп, или хотя бы безбашенный журналист (но пасаран, Лёня!). И, само собой, чёрные автомобили, монастыри и психушки в одном флаконе, берёзы, расхлябанные колеи, а посередине масленичным чучелом – счастье. Этакий ярмарочный муляж для фотоснимка – и вот сегодня наши с Петей физиономии угодили в прорези.
Созерцая этот вечный картон, я чувствовал, что буквально схожу с ума от избитости сюжета, и успокоился, лишь когда подумал: ну а что такое, допустим, русская осень? Первой всегда осыпается липа, и всегда на школьных дворах собирают букеты из кленовых листьев, и дорогу развезёт, и в лесу опята, и за дождём – снег. И так – всегда.
Я так и не смог сказать Ирине про Пажкова и булочную и про то, что Петя скорее всего вляпался в ошеломляющие долги – так что где он там, ваш «Макаров»? Мне было жалко её радости, как жалко бывает разрушить иней или цельный снег.
Возвращаясь от Ирины, я увидел, как грузовики увозят распиленные стволы. Коля вышел проводить их в последний путь и стоял у дороги, смяв шапку. Он был маленький и слабый.А вечером мне позвонил Петя.
– Всё, брат, готово! – сказал он вымотанно. – Подпись есть. Прождал его весь день, скотину такую. Знаешь, ей-богу, на конкурсах так не дрожал, как у него под дверью! Мысли-то всякие были, сам понимаешь. Даже радости нет, вот честно, так перетрухнул! Всё, теперь формальности только остались.
– Петь, я был бы очень за тебя рад, – сказал я искренне. – Это было бы просто счастье. Но я не верю в твою подпись. Думаю, «липа» какая-нибудь.
– В каком смысле «липа»? Ты о чём? – не понял он.
– У нас булочную закрыли, – сказал я.
– В каком смысле закрыли? – застопорился Петя.
– В прямом. Вчера Пажков приехал и душевно мне объяснил, чем мы все его обидели. А сегодня с утра пришли люди.
– Глупость. Просто глупость! – проговорил Петя дрогнувшим голосом. – Просто глупость! Я сейчас Пажкову позвоню, выясню, что там за чушь!..
– Дурак ты, что ли? – от души сказал я. – Лучше папе позвони и выясни, будет он с долгами твоими разбираться или сам пойдёшь отвечать.Испортив Пете настроение, я сгрёб со столика крошки, фантики, весь вечный мой мусор, поставил чай и у маленького окошка, за которым – зима и муть прожекторов, попытался обдумать сложившееся положение. Почему-то мне не было страшно – я знал, что попался, что будут теперь мурыжить, но в запредельную жестокость Пажкова мне не верилось. Может, Коля и прав: выпить с ним, поговорить? Честно сказать, я думал, что и Лёню он, попугав, отпустит. Однако мои надежды не исключали необходимости как-то действовать. Мы созвонились с Маргошей – она уже договорилась на утро с юристами. Ну что ж, юристы – это хорошо…
78 Вернули мастера
Когда я проснулся, в бытовке было светло и морозно. На подоконник у стекла лёг иней. Вчера вечером я забыл прибавить в обогревателе мощность. Не найдя смелости вылезти из постели, я решил поваляться ещё, и, стоило мне дать себе отсрочку, как события последних дней всплыли в памяти, образуя карту фронтов. Я тупо смотрел на неё: нет, ребята, мне этого не вытянуть.
Умом я понимал, что должен привлечь к решению вопросов «земные» ресурсы, но душа моя упрямилась и лезла с поэтическими предложениями. А что, мой повелитель, может быть, тебе нужна нить Ариадны? Или лампа Аладдина? На семь бед один ответ – вот что тебя спасёт! Тебе нужен заступник, «крыша»!
Что касается булочной, «крыша» в самом гнусном смысле этого слова мне, конечно, была нужна, только дёргаться с этим вопросом я опоздал. А из «волшебных» средств у меня был один Илья, да и то никак пока что не проявивший себя в сражении. И всё-таки по дороге на работу я решил ему позвонить. Пусть будет готов к тому, что Михал Глебыч вот-вот изъявит желание видеть его.
На этот раз Илья оказался в доступности, однако встретил меня странно. Мол, да, я слушаю… А потом с облегчением вздохнул:
– А… Это ты, Костя!
Преодолевая неловкость первых фраз, я спросил, как чувствует себя его мама. Не собираются ли они в наши края?
– В ваши края? – повторил Илья и умолк, не в силах одолеть мой вопрос. – Да я, в общем, здесь уже. Мы тут с Димой в алтаре… думаем, как бы Евхаристию получше разложить…
– Чего?
– Ну, причащение апостолов… – проговорил он как-то подавленно.
Я вдохнул и с силой выдохнул.
– Илья, тебя Пажков приволок?
Он не ответил. Я тоже молчал, соображая, как быть.В монастырь я добрался только к восьми. Весь рабочий, а точнее, теперь уже нерабочий день мы с Маргошей, Денисом и адвокатом провели в кабинете за обсуждением создавшегося положения. Консультация
Проводив советчика до дверей, Маргоша вернулась в кабинет и разревелась с той же мощью, что и в день закрытия. Не думаю, что ей было жалко денег или труда. Она жалела о мире, где голыми руками лепился хлеб и пела остывающая корочка.
Когда обсуждения и слёзы иссякли, я погнал привычной дорогой и, припарковавшись у магазинчика, где Лёня устраивал «митинг», пошёл к монастырской арке. Пахло дымом, в лунной пустыне снега темнела тропа. У крепостной стены работяги развели костерок, смеялись и балаболили. Я хотел уже звонить Илье, чтоб он вышел, как вдруг различил его среди ребят у костра. Он отделился от огня и, рубя шагами синий снежок, поспешил мне навстречу.
Обрадовавшись, как будто не виделись век, мы обстучали плечи друг друга.
– А хлебушка не привёз? – по-детски спросил он, бросив взгляд на мои пустые руки. – Мы бы с ребятами…
Я сказал ему, что булочной больше нет.
Илья отпрянул, как будто мои слова ударили его в грудь.
– Почему нет?
Это был самый обычный, не трудный вопрос, но я застопорился. Почему! Ну ты, брат, и спросил! А действительно – почему же? Да очень просто: нас из вредности закрыл Пажков. Но можно взглянуть иначе: я справедливо расплачиваюсь за свою гордость, за непрощение врагов. Так ближе к правде, но и это только верхний слой, кожура. А что под ней? Может, это моя эпоха отказала мне в продлении визы и я депортирован?
В двух словах я передал Илье последовательность событий и, велев не зацикливаться на том, чего не можем решить, потребовал ответного рассказа – как он вообще очутился здесь?
Илья кивнул, и мы двинулись по тропинке к шоссе.
– Сегодня утром приезжают к нам в Горенки два каких-то парня от Михал Глебыча и Дима с ними, знаменщик наш, – тихо заговорил он. – Дима сказал, что я нужен сделать ещё эскизы. Прямо срочно. Иначе с них голову снимут! Ну сел, поехал. Я там, правда, крыльцо сейчас пристраиваю одним людям, отпроситься пришлось…
Тут Илья взглянул на меня с вопросом – правильно ли он поступил, что не стал упираться?
Я кивнул. Всё верно. А какие ещё варианты?
– Приехали, заходим в храм, и сразу мне дают телефон – звонит Михал Глебыч. Голос у него такой… – Илья помолчал. – Сказал, чтобы я слушался старших и делал, что велено. Я ему объясняю, что у меня мама себя плохо чувствует, и про крыльцо. А он как давай браниться! Я даже трубку отодвинул – чтоб не прямо в ухо. Ну вот, поговорили. Хожу вдоль стен, вроде бы прикидываю, что да как. А сам думаю: где я? Не может быть, чтобы в храме! И чувствую – нет пока никакого выхода, надо делать, что говорят.
Хрустя предвесенним снегом, мы продвигались к шоссе. Не дойдя немного, Илья остановился и обернулся на поле у монастырской стены, где его товарищи жгли костёр.
– Мы там набросали на картоне заново алтарь… – проговорил он. – Вышли, смотрим – уж темнеет. Все стали расходиться. Я думал, меня за стену не выпустят. Нет, ничего – сказали только, чтоб в десять был.
– А с чего ты вообще взял, что кто-то тебя не выпустить может? – спросил я, заводясь.
– Да когда заканчивали, Лима, говорит: ну что, успокоился? Или человека к тебе приставить? И так смотрит – прямо искры летят. Знаешь, не было ещё в моей жизни таких взглядов – артельные эти первые. Я им вроде как дорогу перешёл. А какая дорога? Разве надо мне это? – сказал Илья и сокрушённо качнул головой.
– А ну поехали! – не раздумывая больше, решил я и, приобняв его, подтолкнул к шоссе. – У меня переночуешь.
Илья шевельнул плечом, показывая, что желает высвободиться.
– Нельзя, – проговорил он. – Не надо пока…
Мне вспомнилось вдруг, как мы познакомились с Ильёй, каким он казался мне жалким, странным. Теперь же, как какой-нибудь религиозный мистик, я чувствовал вокруг него необоримый круг света. Нельзя!.. Ты разве в плену? С тобой же ангелов рать!
– Да ты не переживай. Я тут с ребятами хорошими, – сказал Илья, замечая моё волнение. – Видишь, у костра. Вон беленький – это Лёша со скотного двора, он из Белоруссии. А в ушанке – это Сашка, он с Серго приехал, из-под Кишинёва. Я с ним в одной бытовке. Я знаешь что подумал? Что я, лучше их? Им, значит, можно тут работать, жить, а мне нет? Раз так вышло – значит, как-то надо примириться, довериться. И с архангелом этим… – Он умолк, почувствовав, наверно, что слова плохо выражают то, что на сердце. – Главное – чтобы маму мою подлечили, – прибавил он.В абсолютной вечности – между стеной монастыря, снежным полем и звёздами в быстрых тучах – мы проживали последние минуты свидания. После всего сказанного у меня было чувство, что я навещаю Илью – нет, не в тюрьме, вот в этом самом интернате для психов, куда он заключён по ошибке. И по ошибке на нём дурацкая куртка, дурацкие, не зимние абсолютно кроссовки, нестриженые волосы спутаны. И дрянью какой-то несёт от их костерка – не иначе какой-нибудь брат по болезни кинул пластмассу.
Мы простились до завтра. Илья побежал греться к костру, а я пошёл к машине. Наверно, из-за стресса последних дней что-то свихнулось в моих мозгах. Мне было весело. Я испытывал радость от того, что Илья решил остаться. Какая-то огромная сила виделась мне в его смирении. Объяснить точнее я не могу, но часть этой энергии определённо передалась мне. Я чувствовал, что рад жизни, рад необходимости сопротивляться обстоятельствам, а также необходимости принимать их, если сопротивление бесполезно. Рад, что мне предстоит разбираться с булочной, и с мамой Ильи, и ещё, скорее всего, с Петей. Не стесняйтесь, наваливайте! Дайте уже наконец нагрузку! После двухлетней гнилой тоски пусть косточки разомнутся, разгонится кровь!
79 Кое-какие узлы развязаны
Я уже подъезжал к холму и мог различить серпантин водных горок внутри подсвеченного аквапарка, когда на телефоне запел звонок. Это была мама.
– Костя, ты можешь сейчас приехать? – сухо спросила она. За её потрескавшимся голосом я почувствовал катастрофу.
– Что-то с Лизкой?
– Что-то! Не что-то, а полный беспредел! Она совсем с ума сошла! – возвысив голос, сказала мама. – Она отморозила уже все руки, все варежки в ледяных комках – и заявляет, что будет вести переговоры только с тобой! Ты понимаешь, до чего вы допекли девочку? Она со своими родителями собралась вести переговоры! А всё потому, что ты уклонился от нормального отцовства. Если бы ты общался с ней регулярно, хотя бы звонил пожелать спокойной ночи и не устраивал бы бесконечный стресс, не было бы этой чёртовой крепости! И что это ещё за выходка с булочной?
– Откуда ты знаешь?
– Откуда! Кирилл забыл выписать Елене Львовне какие-то капли! Она же у него лечится! Позвонил и нарвался на твоего дорогого Петю! Он ему заявил, что твою булочную закрыли, потому что всех съел дракон! И знаешь ли, после того как ты разнёс дом, я вполне ему верю. И хочу тебе сказать, как бы я тебя ни любила, ты страшный человек, беспощадный в своей тяге к разрушению! – тут мама на миг перевела дух и, собравшись с силами, продолжала: – Так вот, когда Майя с Кириллом всё это обсуждали, Лизка услышала про булочную и понеслась во двор, шарф даже не надела! И там окопалась! Уже два часа сидит в снегу! Майя мне звонит. Я приехала – но что толку? Мы не можем её под мышкой утащить – она же гордая! Она заболеть может от унижения!