Бумажный герой
Шрифт:
Я уже говорил, что никак не презрел земные искусства, их, наоборот, применил, чтоб оные превзойти. Нет, отнюдь не мастерство, не технику, ни стилистику, а порыв к истине, провиденциальность любого из них в индивидуальной специфике каждого. Теперь об этом скажу подробней. Ты уже догадался, что совершенство пропорций я заимствовал у архитектуры. Я вовсе не путешественник, скорей домосед, но все ж повидал много прославленных церквей и храмов – и удивительно цельные, как реплика на едином выдохе, творенья одного только зодчего, – и те, что возводились веками, трудом поколений, с виду расхристанные, будто разноголосье наших молений, все же слившихся в единый хорал. Например, у египетских пирамид, примитивных, но точных, как знак совершенства, я позаимствовал их золотое сечение, у Пизанской башни – запечатленность несвершившегося паденья, у храма Покрова – пыланье ко кресту, у Тадж-Махала – богатство и духовность орнамента – ну и так далее. Но, как ты знаешь, я и навсегда патриот старых домиков нашего предместья, наставников моего детства. У них тоже есть чему поучиться, а именно – их верности человеку, жильцу,
Тринадцатый раздел опущу. Нет, не так уж я суеверен, хотя не забываю трижды плюнуть через плечо, если передо мной пробежала черная кошка. К чему лишние сомненья? Собственно, раздел 13 – я не пропустил, а изъял. Там сплошные повторы, увы, не те, что звонкие рифмы письма и существования, а как нечаянный прорыв сентиментального чувства. Меня повело, сам не знаю почему, на вовсе ненужное отступление. Присущую мне целенаправленность повествованья и мысли вдруг нарушили тут лишние воспоминания детства, чересчур интимная грусть о былом. Можно и догадаться почему: вспомнил домики предместья и тотчас – свое детское пространство разом, ландшафт моей памяти, ускользающий облик мне самых родных людей, которым и посвящаю свой человеколюбивый шедевр. Сам не могу понять: здесь я теперь или все еще там? Скорей там, в вечности моего утерянного рая.
Итак, покончу с архитектурой. Не надо меня причислять к мракобесам, что видят образ совершенной будущности в абсолютном прошлом. Не такой уж я консерватор. Способен понять и своеобразную красоту современных гражданских знаний, даже небоскребов, бездушных хайтеков, велеречиво славящих мощь человеческого разума, притом унижая отдельную личность, будто муравей копошащуюся у подножья. Что ж, они славят свое время пронзительным трубным гласом, где звучит пафос самоотреченья человека во имя прогресса. Их пропорции не интуитивны, а строго математичны. Горделивый хайтек дерзок, ибо он скребет небо, но в нем и грусть также – о попранной человечности. Это ль не примета высокого творчества? В данном случае – коллективного сотворчества: не прозренье великого зодчего, а результат совместных усилий инженеров, что умеют найти отстроумейшие конструктивные решенья, а также расчетчиков несущих конструкций, подрядчиков, финансистов, прорабов, коррупционеров, бухгалтеров, экономистов, референтов, менеджеров верхнего, среднего и нижнего звена, секретарей-машинисток. Уж вы мне поверьте: ведь моя прежняя фирма, погребенная павшим куполом бассейна, возвела и Геркулесовы столпы, потом разрушенные землетрясением, что, ясно, ничья вина. Короче говоря, у хайтеков я позаимствовал их дерзость, математичность, их примиряющий дух, способный приводить к согласию самые разнородные усилья и цели в виду общей задачи.
И в принципе, не стоит меня видеть этаким рассеянным творцом, живущим вне времени и пространства. Телевиденье редко смотрю, не читаю газет, разве что, биржевые сводки, – но слушаю радио, чтоб не отстать от современности, быть в курсе событий. События-то ничтожны, вот беда, по крайней мере, последние два-три тысячелетия. Могу перечислить все, что узнал из утренних новостей. Во-первых, что по причине глобального потепления уровень Мирового океана достиг шпиля Старой кирхи в Амстердаме, а уцелевшие голландцы теперь живут в свайных поселениях. Во-вторых, что монгольские космонавты высадились на Юпитере. В-третьих, что Гренландия стала экономическим лидером из-за нехватки в мире пресной воды. В-четвертых, что Россия заняла первую строчку в ежегодном рейтинге ПАСЕ как самая зрелая из европейских демократий. В-пятых, что вновь открыли Америку, было потерявшуюся средь исторических превратностей. Вот, собственно, и всё, не считая мелочей. К примеру, что бразильские генетики вывели помесь крокодила с клубникой. Что смеешься, ангелок? Ну хорошо, насчет клубничного каймана немного преувеличил. Но помяни мое слово: еще скрестят и Божий дар с яичницей. Может, уже скрестили. Глобальные, бывает, даже катастрофические события, а по сути-то никаких, – только напрасное возбужденье духа, лишняя суета и лжепророчества. Не создали новой религии, неизменны символы духа, по-прежнему страждет человеческая душа. Лишь втуне трудятся кропотливые создатели нового, даже не ведая друг о друге. Их предмет – истина, матерьял – сама жизнь в самом широком смысле, а цель – вечность. Но их постиженья не для газет, тощих и толстых журналов, радио, ТВ или каких-нибудь там интернет-порталов.
Ладно, с архитектурой мы разобрались. Теперь живопись. В молодости она была для меня важнейшим из искусств. Не знаю почему, но был заворожен этой исполненной духа иллюзией. Ведь – ничто, по сути; плоскость, прикинувшаяся пространством, которой вся глубина – слой краски на один ноготок. Я так отдавал ей душу, что люди и весь мир, подчас, мне виделись плоскими, а их глубина – мороком. Но это и поле провиденциальных значений, запечатленных в неодномерном сюжете, – возможно, больше искусство, чем любое. Что есть искусство, как не значки, вехи, манки, поводы, приманки, вещие пометы и приметы, вполне справедливо в нашем веке постепенно утратившие вульгарное жизнеподобие – самую примитивнейшую из иллюзий? Куда лучше, чем неверно и примерно повторять наличное, дать повод глубокому чувству, рассыпать манну небесную, чтоб с птичьим клекотом спорхнули ее расклевывать, пернатые, будто ангелы, тайные заначки нашего духа, падкие на зов истины. Так скажи: что иллюзия, а где полная достоверность? Совсем не иллюзорностью, а вящей правотой символа я и старался обогатить свой шедевр.
Уже
Не удивляйся, ангелок, что, творя последнюю, отчаянную достоверность, я будто б призвал себе в помощь иллюзию. Все ведь сон в нашей жизни, но тот, что я навею, будет не только самым прекрасным, но – истина до конца. Я лишь пекусь о достойном ее облаченье, – это ль не милосердие, не любовь к ближнему? Мой андрогин все же форма, притча, а не бесплотное откровение. Человеку вряд ли дано снести свет обнаженной истины, как ослеп лжепророк, кто однажды подглядел купанье богини Мудрости. Лжет он, что взамен глаз обрел дар провиденья. Теперь он стоит на базаре, слепой, какой-то потерянный, жалкий, торгует за гроши оптом и в розницу своими прорицаниями, из которых ни одно не сбылось, да им никто и не верит. Лучше бы продиктовал мемуары, чтоб удовлетворить грязное любопытство толпы – как там у богини то, это. Да он, наверно, и не разглядел ничего толком. Прости меня, всевластная богиня, за дурацкие шутки; у меня у самого, знаю, грязный язык. Всегда готов над тобой подшутить, пред тобой преклоняясь.
Верь, ангелок, все мороки, заморочки, примочки, хитроумные мошенничества, добросовестные заблужденья мира я, собрав, преображу в прикровенную истину. Тут сгодится любое художество, даже мной презираемое лицедейство. Возьми трагедии наших современников. В фальшивых мелодекламациях обреченного героя, в нудном завывании хора все-таки звучит еще не вовсе утраченная сакральная нота великих мистерий, где тайна, – может быть, только для нас нынешних, – тогда полнокровного, не замусоренного рефлексией существования, когда подлин был миф, в наш трезвый век, сделанный сказкой для детей. Но в современном театре, что больше всего ценю, так это последний поклон, когда – маски долой, котурны – прочь. Вот образ патетического прощанья с наведенной иллюзией.
Итак, из искусств я не перечислил только самые близкие моему творчеству и, наоборот, ему меньше всего причастные. К первым отношу скульптуру, – как ты уже понял, мой труд всего ближе к работе ваятеля, – а также и музыку, что наиболее верный зов истины и, конечно, мастерство плетенья словес. Именно поэтому о них не буду распространяться, – они самая плоть, как моего творчества, так и повествования. При всем уважении, но все-таки к наименее нужным для меня искусствам отнесу военное, цирковое, ювелирное, кулинарию, ландшафтный дизайн, от кутюр, политиканство и другие частности. Но это не заносчивое деление искусства на его высокие и низкие роды. К тому ж тут, как и в социальной жизни, постоянно происходят перемещенье и перемешивание. Глядишь, и, к примеру, такие ныне презираемые литературные жанры, как роман или драма, будут основой культуры будущего. Выскажу и более с виду нелепое предположение – вдруг да эпиграмма, скетч или даже цирковая реприза когда-нибудь станут ведущими жанрами литературы. Но почему б нет? Да и вообще творчество едино. Если понадобится, не пренебрегу ни военным искусством, ни от кутюр, ни кулинарией, ни дизайном, ни даже политиканством.
Как ты уже понял, у меня двойственное отношение к мирскому искусству: сознаю и мощь его, и немощь, порыв и бескрылость. А само художество разве не двойственно? Стремится к истине, одновременно ее чураясь. Увы, сейчас мы переживаем упадок искусств. Чего ж удивляться, что больше и греют душу, и возвышают дух не своекорыстные или просто неумелые потуги наших современных мазил, бумагомарателей и щелкоперов, а свидетельства былых взлетов духа, теперь уже закоснелых в своем величии. Все площади нашего города, который подчас называют вечным, украшены палаццо, фонтанами, храмами, термами, триумфальными арками и монументами, которым нет равных. Наш город слоист – в нем синхронность истории, что его делает тем более величавым. Но все это ведь именно археология, глухое свидетельство о прежних откровениях. Прошлое сочится из его пор легким паром былых озарений. Наш город – музей, где томятся вылущенные из мест и времени, потому неприкаянные, теперь безвольные шедевры. Тут навряд приобщишься гению. Наш вечный град скоро будет манить, пожалуй, одних любопытствующих азиатов, с кодаками наперевес, каковые в силу чуждого менталитета равнодушны к его укорам. Ведь тут совершенство былого будто глумится над нынешним нашим убожеством. Тут нет современности, живой, полнокровной и дерзкой, того котла, где рождается гений. Нет и конгениального читателя, зрителя, слушателя, а критика – само собой, чья отзывчивость, требовательность, взысканье духа побуждает творца поистине творить, а не просто развлекать и халтурить. Так и неудивительно, что сами ж бескрылые, тупые ремесленники еще смеют кликушествовать: мол, искусство умерло. Врете, провокаторы и лицемеры, сами вы мертвецы! Смети, смети ж их дух отрицания своим суровым, но в этот раз животворным крылом!