Бумажный герой
Шрифт:
Вот он, мой шедевр – который моя мысль во плоти, мои чувство, любовь, надежда, сила живого искусства, – зреет и зреет в углу моей комнаты, том самом, где всегда созревают мои заветнейшие помыслы. Уже готовый, он сам собой, без моего усилия себе отыщет достойное место. Да, именно, в центре мира – не изгаженного научным познанием, внятного, как божественная пропись, истинно демократичного, ибо вне всяческих иерархий, субординаций, – откуда будет равно для всех душевно доступен, как торжественные памятники возводят на центральной площади. Что говоришь, ангелок? Ну да, это верно – бывает, что на площадях ставят бездушных истуканов лишь как воплощенье державной мощи. Бывает, истинно великих людей облекают бронзой, будто кимвал, бряцающей. Подчас словно физически ощущаю, как им охота покинуть свой пьедестал. Так нет же, при жизни побитых камнями, им уготовили еще хуже посмертную кару: стать монументом, славящим именно тех, кто злей всех побивал. Сперва думал, что бронзовые и каменные уроды теперь характерны только для нашего города, где нынче упадок вкуса. Но нет, побывал во многих столицах – и везде одинаково: урод на уроде, спесивые, какие-то противно заносчивые; и все на одно лицо, будь то писатель, ученый, политик, путешественник или профессиональный гуманист. Не знаю, это ли вкус среднеевропейского градоначальника или, может быть, просто
Поклоняются, поклоняются, но до поры. Сами же воздвигли кумира, но втайне его мечтают низвергнуть. Придет время, поверьте, и очистят площади от этих державных болванов, уродов, – бронзовых перельют в пушки, а мраморных и гранитных используют для отделочных работ. Но ведь заодно с этими новодельными монстрами, люди, в своем богоборческом раже, сметут и действительно прекрасные монументы былых и грядущих веков. Снова прав окажется наш латинист: sic transit. Но творенье моего духа не из тех, которые так и влечет низвергнуть. Оно для всех и всем открыто – умнику и тупице, нищему и богачу, властелину и слуге, мздоимцу и бессребренику, одинокому мыслителю и лукавому царедворцу.
Да, я верил страстно, что мой шедевр воссияет в абсолютном пространстве и времени, не оболганном так называемым здравым смыслом и наукой, которые хотят представить время необратимым, враждебным человеку, роковым, – а я буду вечно созерцать собственное творение, им любоваться. И ангел мой будет рядом, и все родные души, прежде меня покинувшие дольний мир. Это свершится в мной вожделеемой точке покоя, что вбита будто гвоздь в мирозданье, – вокруг которой и происходит коловращенье вселенной. Вот представьте – оно стоит, пока приткнутое в углу, это совершенное тело, мной созданное согласно высшим законам, без кем и чем-либо навязанных свойств. Еще лик андрогина не явен, но он уже проступает черта за чертой. Я был полон надежды и готов к потрясению, когда удостоюсь лицезреть воочью невероятной силы добро, благородство и милосердие. Тело мной сотворенное было прекрасней самой красоты, будто и впрямь выкроенное по божественному лекалу: идеальный сосуд для совершенного духа. Оно было как будто звенящим той нотой, что не отыщешь в гамме, вернейшее воплощение моего смиренного замысла. Правда, пока прикровенен был лик совершенства, который всегда и есть выраженье души, а глаза – это скважины, откуда мерцают самые наши отчаянные глубины. Но я был так уверен в удаче, что и не слишком нуждался в ее подтверждении зрелищем.
Ладно уж, дамы, господа и товарищи, не буду вас больше томить. Чтоб даже просто перечислить все этапы моего творчества, все его прозренья, свершенья, и века не хватит, – так что двумя строками отточий заменю лишние подробности.
……………………………………………………………………
………………………………………………………………………..
Вещий знак мне был подан во сне, ибо, как сказал, творил я денно и нощно. Вдруг ощутил обрыв творчества на высочайшем его пике, но и свершенье. Поутру я долго лежал, зажмурясь, себя напоследок приуготовляя к восторгу, слыша невнятный переплеск ангельских крыльев – притом испытывал тревогу, что мой теперь завершенный шедевр, силами высшей правды покинул уже мою келью, переместившись в самый центр мирозданья, но себе же напоминая, что его центр повсеместно. Когда ж усильем я распахнул свое исконное око, то убедился, что мой андрогин пребывал, где и раньше. То же прекрасное тело, все так и звенящее патетической нотой. А каков же, спросите, оказался лик его, который – отраженье души? Тут вышла пауза – его застил мой ангел, раскинув крыло. Нечто, признать, мне сразу в ангелочке насторожило. От него исходил не то сарказм, не то ирония, не то обидная жалость, – что-то в нем казалось словно б нечистосердечным. Не своим лицом он это выражал, черты которого лишь слабо намечены, а будто бы милосердной позой в безвыходном жесте. Истек всего миг, прежде чем он смежил крылья, но мне показавшийся вечностью. И мне открылось… ждете восторга? – ну уж прямо! О Господи, что ж мне открылось… Такого ужаса, шока, безысходного разочарования, доложу вам, никогда прежде я не испытывал, и вам не дай Бог. Думаете опять незаметное глазу нарушенье пропорций, способное превратить красоту в уродство, как, например, у моей склочной соседки, которая обликом чистая ведьма? Ничуть не бывало – лик андрогина был прекрасен и действительно совершенен. Но – трижды ужас, позор, срам, крах всех надежд! Какие-то плюгавые словечки. Потом переворошил все толковые словари, но так и не отыскал слов, которые могли б хоть примерно выразить мои тогдашние чувства. Короче говоря, это была вовсе иная красота чем, которая спасет мир. Ты абсолютно прав, спорить не буду: действительно, на то и напоролся. Надо мною возвышался злой и спесивый болван, еще и гораздо хуже, чем возведенные на европейских площадях, – лишь поверхность, не одухотворенная смыслом, лишь укор, а не побуждение. Бездушный кумир, глядевший пустоглазо, угрюмо, жестоко и требовательно – униженье для всех нас и пустая растрава душе. А ведь именно этого и боялся, но себя успокаивал: это все чепуха, обычная моя тревожность, на которую давно уж не обращаю внимания. Вот, оказалось, на что я потратил столетья и самые трепетные, сокровенные порывы духа. Вместо того чтоб спасти мир, ему еще как напаскудил. Ну что ж, я ведь довольно образованный человек – знаю, что с непрошеными спасителями такое часто бывало и еще будет.
Кто-то меня все же попутал, и ангелок оказался не мудрей. Или он так и хотел, чтоб я самолично убедился в порочности своего замысла? Да ладно уж, не надо оправдываться. Оба мы хороши. Как, вы спросите, поступил я с кумиром? Ну не мог же я его так и оставить укором, растравой человечеству, предметом поклоненья и зависти, заносчивым назиданием. Он еще как-то гнусно искажал пространство и время, их будто вбирая своей пустотой, – казалось, вот-вот он и вовсе пустит время вспять и неплодотворно примкнет концы к началам. Болван мой не воссиял в центре мирозданья, но его и не оставишь в углу мастерской средь обломков несбывшихся упований, и не схоронишь в каком-нибудь пыльном чулане, даже если тот именуется музеем, – ведь мир, неважно, зная о том или не догадываясь, существовал бы в виду этого в кавычках шедевра, точащего яд. Я смял его, сбил в комок, распатронил, обратил в руины, беспощадно расфигачил, расхреначил, раздраконил, низверг, низринул, безжалостно изничтожил плод моих тысячелетних усилий; обратил в прах его, крупицы которого и посейчас мерцают во вселенной несбыточным обещанием, создав так называемый Млечный Путь, – куда, только? А болван корчился, корежился, изгалялся, глумился надо мной, извивался, подавался с противным чмоканьем, будто исходя зловредным хохотком. Ангел же крылом своим смел ошметки его в совок для мусора. А что дальше?
Думаете, я опустил руки? Значит, вы меня плохо знаете. Испытав разочарование, я постился неделю, что вернуло мне ясность духа и, в хорошем значении слова, здравомыслие. Сперва нужно было проанализировать, в чем заключалась моя ошибка, изначальная ущербность моей первой задумки. Не в том ли дело, что я был с младых ногтей заворожен классицизмом, а также и механицизмом, поскольку родился в неудачное время? Да и сам наш город будто навевает классицизм – от беломраморных руин былого величия до недавних высоток эпохи тоталитаризма и культа личности императора. Да, признаю, что я тупо, убого понимал совершенство. Раньше доходил и до полной глупости: считал, чтоб написать идеальную книгу, достаточно нанизать одну за другой идеальные фразы. Теперь поленюсь даже опровергать эту чушь. Но, ведь творя свой шедевр, сделал подобную этой ошибку, потому совершенная плоть и не исполнилась духа. Даже тут не помогло, что я теперь учитывал и гармонию. Может, вот о чем усмехнулся великий ваятель, подав мне коварный совет: не просто надо отсечь лишнее, а из крупицы, зародыша истины взрастить целое, которое в ходе развития само собой отметет излишнее и необязательное. Это будет уже не классицизм и механицизм, а скорей романтизм и органика. Прошло всего лет сто-двести, не больше, как я был готов начать свой труд заново, теперь совсем по иному принципу. В этот раз, перед тем как к нему приступить, я помолился лишь Богу Единому в скромной, но благолепной церквушке по соседству, где еще совсем недавно, уже на моей памяти, располагалась овощебаза, – проигнорировав варварских богов, сквозь, бывает, благообразные черты которых все ж сквозит их языческая сущность. И не стал взывать к духам земным, небесным, гениям места, времени, также и личным. А чтоб стал понятен мой новый творческий метод, в следующем разделе сперва расскажу об одной интереснейшей теории.
Так вот – эволюционная теория одного англичанина, безупречного джентльмена, из прекрасной семьи. Ее суть в том, что одни виды животных порождают другие в ходе естественного отбора. Эта гипотеза пока еще малоизвестна. Но мне сам автор лично ее изложил во всех деталях, притом жалуясь, что ее отвергают как богословы, так и ученые-естественники. По счастливой случайности я с ним делил каюту на английском пароходе, совершавшем кругосветный круиз, – так что времени у нас, сами понимаете, было предостаточно. По моим понятиям, не побоюсь этого слова, просто гениальная идея, – такой медленный, кропотливый путь к совершенству. А всякие книжные черви, мучимые профессорским идиотизмом, ни шиша в ней, уверен, не поняли, кроме того, что человек, как выяснилось, произошел от мартышки, – и, понятно, обиделись. Ну и от мартышки, подумаешь, – иные вовсе порожденья крокодилов. Нисколько не сомневаюсь, что англичанин прав. Какая блистательная ирония Творца, а нам всем целых два урока смирения. Во-первых, как тут задерешь нос, коль произошел от какой-то мохнатой, хвостатой кривляки, подражалы и пародистки? А во-вторых, что надо принимать, каков ни есть, Божий замысел, если он даже тебе совсем не по нутру, – и никак от этого не отвертишься.
На основе этой английской теории, я создал свою собственную, которая меня осенила в городской кунсткамере. Разглядывая заспиртованные зародыши, я заметил, что развитие человеческого плода следует тем же путем, что эволюция вида. Почти тютелька в тютельку – ну, ящерица, рыба, птица, там, и так далее. О своем открытии даже написал заметку в газете. Но кто в наше время читает газеты? Не сомневаюсь, мою теорию потом переоткроет какой-нибудь ученый муж, наверняка немец, чьим именем и назовут ее. Как, ангелок, красиво звучит: биогенетический закон, например, Мюллера? Ну при чем тут шеф гестапо? Это новость – видимо, он тайком от меня смотрит телесериалы. Да в Германии каждый второй – Мюллер. Говоришь, как у людей, так и у законов природы, торжественней, благородней звучат двойные фамилии? Ну, тогда пусть будет – закон Мюллера-Геккеля. Откуда, спрашиваешь, вторая часть? Вот ты не наблюдательный: она мне постоянно мозолит глаза, украшая вывеску бакалейной лавки напротив, владелец которой – Абрам Соломонович Геккель. Не знаю, какой он нации, ему виднее.
Ангелок, ты наверняка уже понял мою теперешнюю задумку – кропотливо, благоговейно взрастить совершенство из зерна истины, повторив весь ход Творения, каков он взаправду, а не в куцем воображенье доктринеров – то есть строго следуя естественному ходу вещей. Вижу, ты меня одобряешь, так ведь? Я начал с того, что отряхнулся от праха неудач, отмахнулся от прошлого, возвратившись к первоистоку. Затем тщательно выскреб то место, где всего два-три века назад помещался мой горделивый болван; оттер его не чтоб даже до блеска, а немного перестаравшись, прям до черной дыры – виновницы, каюсь, кое-каких утрат человечества: мир недосчитался многих добрых намерений, некоторых высокотехнологичных изобретений, научных штудий, постижений мысли, потрясений духа, планов спасенья мира путем насилия, – вот их-то вовсе не жалко. Конечно, гиблое место, но все-таки надеюсь, что в алчную щель кануло не самое нужное, а коль и действительно ценное, то все это вновь сотворит или откроет заново пытливая человеческая мысль вкупе с благородным чувством, – а может, и зря беру на себя вину за утраты, и виноват в них кто-то другой или нечто иное. Зато я стер самоё память о мной сотворенном кумире, вымарал его навсегда из всемирной истории. Вполне успешно: как ни ищите, вы не найдете ни единого поминанья о нем ни в самой подробной энциклопедии, ни даже во всеведущем интернете. Сами видите – его не обожествил ни единый народ, о нем не создано мифа, не слышится ни отголоска в людской молве или даже в глухом предании.
Где отыскал я семечко высшей истины, вам, разумеется, не скажу. Да что толку? Это ж не точка в пространстве, а скорей состоянье души. Только подам совет: никогда не пользуйтесь ложными картами бездарных геодезистов духа, как и лживыми путевыми очеркам тех шарлатанов, что, им верь, побывали в тонких мирах. Врут все как один: не только никого из них там не встретил, но не обнаружил и следа их пребывания, – а ведь в тех чутких мирах, в отличье от нашего, память вовек сохранна. Не скажу точно, и сколько длился мой поиск. Для меня это время едино и неразделимо, как монолит. По земным же меркам его истекло, должно быть, прилично: заметил, что, пока я искал зерно, сошли с мест континенты – Африка разлучилась с Америкой, а Индостан врезался в Азию, воздвигнув Гималаи.