Буря на Волге
Шрифт:
— Вон звезда скатилась, — замечает Наденька и вздрагивает, кутаясь в пуховый платок.
— Значит, скоро утро, — говорит Чилим,— Уху будем варить?
— Как хочешь, я озябла.
— Сейчас запалим такой костер — небу жарко будет. Поехали...
Споря с рассветом, пылает костер. Приятно пахнет ухой. Наденька, поджав по-турецки ноги, клюет в сладкой утренней дремоте.
Чилим варит уху и смотрит, как покачивается На-денька.
— Ишь, как тебя, милую, укачало, — тихо шепчет он. — Давай закусывать, хватит носом клевать, — и подает ей ложку.
— А я как хорошо уснула, — зевнув, говорит
— Настоящая, рыбацкая, — заключает Чилим, — Такой ухи и губернатор одной ложки не хлебнет.
Возвращаются усталые, но довольные и счастливые. Дома Наденька бросается в постель и засыпает крепким сном.
– Ты где это, голубушка, ночевала? — ворчливо спрашивает старуха проснувшуюся Наденьку.
— Рыбачила... — с улыбкой говорит она, потягиваясь в постели.
— То-то — рыбачила! Как тебе не стыдно? Чай, опять с этим оборванцам? С кем ты спуталась? С нищим...
— Это я и без тебя, тетенька, знаю... Пусть он нищий, а лучше всякого вашего порядочного.
— Одумайся, милая, что ты над собой делаешь?.. Узнает мать про твои шашни, что она скажет?
— Ничего не скажет, побрюзжит, как ты же, да и бросит.
— А мне-то каково на тебя глядеть?
— Отворотись... — шутила Надя.
Не только у тетки, у всех деревенских кумушек языки зачесались...
— молодуха-то не у вас живет?
– спрашивали соседки мать Чилима.
– Чай, опять рыбачить уехала? поймают они сазанчика...
– язвили кумушки.
— Дай бог, плохо нынче рыбка ловится, — отвечала Ильинична.
Лето подходило к концу, начались дождливые, пасмурные дни. Дачники покинули свои летние гнезда. А Надя все еще жила в деревне, ей не хотелось уезжать. Только поздней осенью Чилим проводил ее на пароход.
— Ты, Вася, приедешь в город, обязательно заходи. Я буду рада тебя встретить... — говорила Наденька, прощаясь с Чилимом на пристани.
Глава третья
В один из рейсов в конце третьей навигации на пронинский пароход явился пассажир в грязных лаптях, рваном кафтане самотканного сукна и с пещером за плечами. Он гордо задрал голову и торопливо прошел в каюту первого класса, расположился там на облюбованный им диван. В это время вернулся из буфета после приличного заряда с поваром Гордеичем недавно поступивший служитель первого класса, Иван Сывороткин. Увидя пассажира, по одежде не подходящего для первого класса, он строго закричал:
— Это что еще такое? A наследил лаптищами, батюшки, ты погляди сколь!.. Да знаешь ли ты, старый пес, что я твоей бороденкой весь пол подмету!
Пассажир был спокоен, даже тихонько хихикал в бороду.
— А ну! Хватит зубы лупить! Марш отсюда!
— Куда?
— На палубу, к смоляным бочкам! — заревел Иван. — Хозяин не дозволил в лаптях в первый класс пущать.
— Меня — на палубу? — весь ощетинившись, взвизгнул пассажир.
— Да-с, вас! — и подтащив за воротник к двери, поддел его коленом, да так крепко, что пассажир растянулся на грязной палубе вместе со своим пещером.
— Ишь, граф Лаптинский! Всякая грязная свинья да нос в люди сует. Тоже, в первый класс лезет... —
А парень, сидевший на палубе около мешков, куда хлопнулся пассажир, захохотав, спросил:
— Ну как, дедок, узнал, чем пахнет в первом классе? ..
Очутившись на палубе, пассажир закричал:
— Безобразие! Где командир?
– Я здесь, Митрий Ларионыч! Чего изволите?
— Выгнать этого разбойника! — визжал хозяин парохода.
Два матроса и лоцман вытолкали пьяного Сывороткина, бросив ему вслед котомку с пожитками. Пронин с расстройства потребовал выпить и закусить. Из буфета принесли стакан водки, а с кухни сам повар принес жареной баранины с картошкой и пирожок с бульоном. Повар ловко все ему установил на столик, поклонился и пошаркал ножкой.
Увидев такой почет, Пронин слегка улыбнулся и начал успокаиваться. После водки и вкусного жаркого он совсем успокоился и начал размышлять на житейские темы.
«Вот эту навигацию закончу и еще прибавится в моем несгораемом сундуке тысчонок с двадцать, да восемьдесят ужо хранится, а там, пожалуй, и второй пароходик еще помощнее можно заказать». — Мысли его перекочевали на Сормовский судостроительный завод. Он стал прикидывать, где и как можно дополнить недостающий капитал: «На билеты накинуть по гривен-нику, на грузы копейки по три на пуд. Для пассажиров это будет почти незаметно, а для меня пойдет все к делу... Жалованье грузчикам и всякой мелкой сошке, служащим можно с одиннадцати рублей снизить на девять с полтиной. Особого греха, пожалуй, не будет... Два рубля навигашных можно и совсем не платить. Да вот еще, совсем забыл, на землю можно накинуть...» — И в итоге у Пронина получилось совсем хорошо.
Так приятно размышляя, он потер ладони одну о другую, поерзал на диване и, улыбаясь, начал глядеть в окно. Пароход в это время проходил мимо Услона.
— Как здесь удобно, — произнес он, глядя на крайнюю к берегу кривую улицу, обращенную окнами домов на Волгу. Там жили хозяева пароходов, капитаны, лоцманы.
«Вот бы где откупить дом или участок земли для постройки нового», — думал он. Его пристальный взгляд наткнулся на громадный каменный дом на пригорке второй улицы, к которому была пристроена такого же крупного размера церковь. Брови Пронина насупились, а в маленьких прищуренных глазах блеснули искорки злобы.
— Вот он, еретик! Как сверчок, засел в камни и посвистывает там со своей церковкой... — гневно произнес Пронин.
При виде этих крупных каменных сооружений Пронину представился низенький, широкоплечий Иван Кондратьевич Савин, гордо именовавший себя услонскнм крестьянином. Он-то, имея свою собственную церковку, с помощью божией отнимает у Пронина две трети пассажиров на собственные пароходы.
К тому времени, как выплыл на Волгу Пронин на своем судне, у Савина было уже пять больших пассажирских пароходов, на которых было расписано его звание и происхождение: «Иван», «Кондратьевич», «Савин», «Услонский», «Крестьянин». Савин — мужик, но у него двести человек рабочих, собственная церковь, свой поп и свой приход. Савину бог дает. Что ни год, он покупает новый пароход. И принимает людей на свой манер, не так, как другие хозяева. У него все просто и весело. Встречая, кричит: