Буря в полдень
Шрифт:
Сидящие за столом расспрашивали новоприбывшего, кто он и откуда, служил ли в армии, готов ли сражаться против фашизма, за свободу Советского Союза и Советской Литвы. Врачи проверяли здоровье. Происходило то, что бывает обычно, когда призывают мужчин в армию. Бывали случаи, когда перед комиссией одновременно представали отец и сын или несколько братьев. Огромное большинство будущих воинов были рослые, крепкие, грамотные люди. «Эти парни всыплют фашистам», — думали мы. Некоторые выполняли в Советской Литве ответственную работу — во время проведения земельной реформы, при национализации промышленности
В дивизии были и представители других национальностей (литовцы преобладали в ней лишь после освобождения Литвы). Кстати, довольно много было литовцев, родившихся и выросших в Советском Союзе. Они прибыли из Новосибирской области, где находились целые литовские деревни. Байсогала, Шедува и Ромува (основанные, кажется, ссыльными 1863 года), из Тюмени, с Кубани, из Грузии, из литовской деревни Черная Падина, Саратовской области, из окрестностей Смоленска. Интересно было разговаривать с этими людьми, которые не забыли родного языка и обычаев и жаждали помочь освобождению земли праотцов. О них я тогда писал.
Людас Гира садился свободными вечерами на железную койку в зале Дома культуры и что-то писал в блокноте. Он сочинял песни для будущих бойцов и переводил песни с русского языка. Кажется, никто не заказывал ему этой работы, но старый поэт знал, что будет нужно солдатам уже завтра, как только они начнут постигать военную науку. Мне было трудно сосредоточиться в новой среде, работать, когда не было даже стола. Но и я вскоре привык к этому и начал довольно продуктивно писать…
Людей в зале Дома культуры становилось все больше. Нам, невоинам, руководство предложило подыскать в городе частную квартиру, и мы с Костасом вскоре переехали в светлую и теплую комнату. Здесь было все, что нам требовалось: койки и — стол.
Голову обуревали мысли, чувства распирали грудь. С первого же дня мы с Костасом впряглись в работу, — ведь рядом находились наши читатели, точнее — слушатели, потому что печататься пока было негде. Мы мечтали о литературных вечерах для наших бойцов и интенсивно готовились к этому.
В нашем житье-бытье бывали и веселые минуты.
Как-то мы узнали, что Людас Гира, наш старший по возрасту поэт, вступил в Красную Армию (ему было присвоено звание интенданта второго ранга, позднее — капитана). События немалые. В форме красноармейца ходил и Йонас Марцинкявичюс. Однажды, когда все мы собрались в нашей комнате, Йонас сказал Людасу Гире:
— Так ты, Людас, уже солдат… Значит, тебя можно поздравить. Но скажи, умеешь ли ты по уставу надевать ремень и отдавать честь?
Мы начали смеяться, а Гира немного встревоженно спросил:
— А что тут такого — надевать ремень и отдавать честь? Ничего особенного… дело простое…
— Тебе так только кажется, — с деланным спокойствием заметил Йонас. — Ты думаешь, что если ты поэт, то все на свете постиг? А Мацияускас не посмотрит, поэт ты или не поэт, если что не так, влепит пару суток — и все тут… Порядок должен быть.
— Ну нет, он хороший парень…
— Конечно, хороший, — гнул свое Йонас. — А все выучить,
— Для меня это плевое дело, — отвечал Гира, тряся бородкой. — Я знаю кладовщика, попрошу — и выдаст…
— Вот и хорошо, — серьезно заявил Марцинкявичюс. — Антанас достанет двести граммов масла, Костас — буханку хлеба, а я… я, например, могу достать селедку. Согласны?
В условленный час мы снова собрались в нашей комнате. Йонас, как всегда, при виде закуски и бутылочки, выглядывавшей из кармана шинели Гиры, радостно потирал руки и пел песенку, которую недавно услышал и которая ему очень понравилась:
Эх, загулял, загулял, загулял Парень молодой, молодой, В красной рубашоночке, Веселенький такой…Костас резал хлеб, расставлял рюмки, одолженные у хозяйки. Пирушка должна была удаться на славу.
И тут завыла сирена воздушной тревоги. Прятаться было некуда — лишь кое-где встречались вырытые в земле убежища. Мы услышали вой самолетов, но они пронеслись над Балахной. По-видимому, летели бомбить Горьковский автозавод или другие предприятия… Через несколько минут дали отбой. И вот тогда, временно забыв о собственных несчастьях, мы подняли рюмки — прежде всего за победу, за освобождение Литвы.
Выпив несколько рюмок, Людас Гира начал искренне и горячо говорить. Он запинался, глаза его сверкали, руки взлетали. Казалось, его охватило вдохновение.
— А все-таки, ребята, настанет время, когда Гитлер будет разгромлен… — говорил он. — Вернемся в Литву, в Вильнюс… Вот увидите, ну и отомщу же я. Без пощады буду мстить фашистам…
— За что же в первую очередь? — спросил кто-то.
— Сами знаете! — ответил Гира. — Но и за… кота. Да, да, за кота, — повторил он, когда мы переглянулись. — Вы не знаете, что это за котик! Сибирский, понимаете, вот такого роста, — показал он, стукнув себя по колену. — Как пес… Весь пушистый, ласковый мой котик и такой, знаете, умница… Бывало, лежу утром на диване, а он сидит на шкафу, умывается и все мурлычет: «Мр-мр-мр…» Потом соскочит, подбежит и как начнет лизать мне лицо, как начнет… Смотрит на меня, будто хочет что-то сказать… И еще кошечки не знал… — растроганно заключил поэт.
Мы смеялись так, что ничего не видели сквозь слезы… И только когда наша «пирушка» закончилась и Гира с Марцинкявичюсом ушли, мы вспомнили, что Йонас забыл обучить нашего поэта военной науке. Вспомнилось, что находимся вдали от отчизны, на берегу Волги, что грохочет война, сражается окруженный врагами Ленинград, что недавно была воздушная тревога, наверное не последняя за этот вечер… И снова брала тоска по Литве, по родному дому, по своим…
Как и раньше, тоска по Литве превращалась в тяжелую, мучительную ностальгию. Я гулял по улицам Балахны, смотрел на зимние поля за городком, покрытые сверкающим на солнце снегом, и мне чудилась Литва — далекая, чудесная, как недостижимая мечта. И это чувство само собой рождало строфы: