Буря в полдень
Шрифт:
9
Перевод С. Мар.
Стихи казались мне очень простыми, как говорится, без претензий на новомодные метафоры и вычурные рифмы. Я удивился, когда позднее десятки раз читал их перед бойцами и каждый раз видел их волнение… Они были напечатаны, кажется, в дивизионной газете «Тевине шаукя» («Родина зовет»). Как я понял, эти стихи делали свое дело, вызывая любовь к Родине, зажигая боевым духом. (Некоторым в это время казалось, что только так называемая боевая лирика, призывающая бить врага, имеет право на существование. А я чаще думал, что творчество не имеет права ограничивать себя, отбрасывая общие для всех человеческие чувства и переживания… Оно должно стремиться будить в сердцах читателей и слушателей все лучшее… Не раз и позднее эти два мнения сталкивались в наших спорах и обсуждениях. Время показало, что победило более широкое, не одностороннее мнение…)
Из этой зимы я навсегда запомнил поездки в деревни в окрестностях Балахны, где поселились наши бойцы. Мы входили в зал, набитый до отказа воинами, пришедшими с нелегких учений. Иногда это была просто казарма; с многоэтажных нар смотрели на нас усталые обветренные лица и глаза, в которых таились тоска, беспокойство, ожидание… Мы поднимались на трибуну или вставали за столик — Гира, Корсакас, я… И говорили солдатам о покинутой Литве, о ходе войны, о главной цели и задаче всех нас, советских людей, — разгромить врага и вышвырнуть его за пределы нашей державы. Потом мы читали новые стихи. Не забывали мы и творчество отсутствующей здесь Саломеи Нерис. За всю свою долгую жизнь я не помню литературных вечеров, где писательское слово так волновало бы людей.
Не забуду я и тех темных вечеров, когда мы пешком возвращались в Балахну. В сотый раз мы говорили о том же самом, и эти разговоры не надоедали. Особенно поражал меня Людас Гира, гораздо старше нас по возрасту. Он говорил:
— Другим не верится, что я переживаю сейчас один из самых счастливых периодов в своей жизни. Вот мы сейчас далеко от отчизны, на берегах Волги, оторваны от повседневных, привычных забот, мы, можно сказать, бездомные люди… А я, братцы, ведь ужасно счастлив… Еще никогда я не чувствовал, что так нужен как поэт своим людям…
И он делился планами новых стихотворений и поэм. Поэт глубоко понимал, что только объединенными силами всех советских народов можно разгромить ненавистного врага. Портрет Мицкевича, увиденный в окне книжного магазина Балахны, побудил его впоследствии написать поэму «Адам Мицкевич в Поволжье».
Трудно было не поверить, что поэт на самом деле счастлив…
А дивизия все росла. Каждый день в Балахне появлялись новые люди, и подчас я невольно поражался, встретив знакомого, о котором думал, что ему не удалось выбраться из Литвы. У нас не было никаких известий о старом друге времен «Третьего фронта» Валисе Драздаускасе. И каким было наше удивление, когда в один морозный зимний день мы увидели в Балахне и его, уставшего, обутого чуть ли не в лапти, но все равно повторявшего свою старую присказку: «Унывать нечего — будет хуже». На сей раз присказка звучала чуть ли не трагически. Драздаускас коротко рассказал о своих мытарствах по взбудораженной войной стране. Нам
Когда организация Литовской дивизии уже продвинулась далеко вперед, в Балахне я увидел художника Стяпаса Жукаса. И он казался ужасно утомленным, одежда его износилась, башмаки порвались, лихорадочно блестели впалые глаза на давно не бритом лице.
— Стяпас! — удивился я. О нем ведь тоже не слышал с начала войны.
Я отвел его в дивизионную столовую, где Стяпаса накормили и согрели. Он тяжело дышал, его душила астма, сразу было видно, что солдата из него не выйдет. Но дивизия нуждалась не только в солдатах — здесь были нужны и стихи поэта, и плакат, и карикатура художника, и походная песня, созданная композитором. Стяпас Жукас действительно вскоре нашел для себя работу в стенгазете, а в казармах появились его антигитлеровские плакаты.
— Где ты был, куда ездил? — спросил я у Стяпаса, когда он освоился и чуть отдохнул.
— Ох, братики, повидал я свет! Всю Сибирь изъездил…
— Нашел время для прогулок! — заметил кто-то, слышавший наш разговор.
Стяпас Жукас сказал, что его влекли бесконечные сибирские просторы, которые помнил еще по детским годам. Ведь когда-то он с родителями жил в Харбине, откуда они перебрались в Иркутск. Вот и теперь Стяпас, попав на поезд, ехал на нем до тех пор, пока не оказался в Сибири. Среди совершенно незнакомых людей. А каждый, кто пережил войну, хорошо помнит, что это труднее всего.
— Свет повидал, но и горя вкусил, — рассказывал Стяпас. — Ехал-ехал и добрался куда-то на край света. Денег ни копейки, никого не знаю — хоть в землю лезь. Деваться некуда, на одной станции начал проситься на паровоз к машинисту. Добрый был человек, взял. «Кто? Откуда? Что умеешь?» — спрашивает. Я сказал, что художник. Машинист не верит. «Если ты художник, говорит, то нарисуй мне свинью». Взял я бумагу, карандаш и нарисовал ему свинью, как живую. Смотрит машинист и покатывается со смеху. «Правда, братец, вижу, что ты художник», — говорит он мне и до того хохочет, кажется — вот-вот лопнет. И тут же хлеба мне дал, а когда окончилось его рабочее время, то и по стаканчику взяли. Так меня и вез через всю Сибирь. Если бы не он, я, пожалуй, и пропал бы…
Кругом смеются, а Стяпас доволен. Хороший был рассказчик.
Как-то позднее мы ехали из Москвы в Балахну втроем — Жукас, Мариёнас Грегораускас, тогда нарком торговли республики, и я. Везли мы бутылки две напитков, которых тогда достать было непросто. В поезде Жукас все время предлагал осушить эти бутылки, а я сопротивлялся, доказывал, что лучше отвезти их друзьям в дивизию; тогда там были Марцинкявичюс, Цвирка и другие приятели. В Горьком мы вышли из вагона. Жукас взял бутылки под мышки — под свою опеку. Тут завыли сирены — налет гитлеровских бомбардировщиков. Шагая впереди Жукаса, я услышал, как за мной бутылки одна за другой ударились о тротуар и разбились.
— Вот черт! — ругался Жукас. — Будто я не говорил: выпьем — и ладно! А он — нет! Как собака на сене — сам не ест и другим не дает…
Хоть была воздушная тревога и где-то за Волгой уже тявкали зенитки, мы с Мариёнасом так и покатились со смеху…
Да, в нашей жизни бывали и веселые минутки…
…Попав из Балахны в Москву и в Переславль-Залесский, где позднее создавались наши художественные ансамбли и работали литовские художники, Стяпас Жукас снова оказался среди своих и, хотя тогда уже постоянно болел, много работал как карикатурист. Его рисунки охотно помещали литовские газеты, которые начали тогда выходить в Москве. Зверства гитлеровцев в оккупированных краях, убийства людей и угон в рабство, злодеяния буржуазных националистов, наконец, крах Гитлера и гитлеризма — вот темы последних работ Стяпаса Жукаса. По своей форме это работы зрелого художника, обладающего глубоким политическим чутьем и острым взглядом, навеки вошедшие в историю нашей карикатуры…