Буря
Шрифт:
Капитан кончил и сел. Как всегда после конца доклада, некоторое время все молчали, потом в задних рядах поднялась рука.
— Говорите, — кивнул головой капитан. Поднялся Полтора Семена.
— А этих приемщиков на берегу посажали? — спросил он мрачным басом.
— Думаю, что посажали, — ответил капитан.
— А этих жуков-механиков поймают?
— Думаю, что поймают.
— Ну, это правильно, — пробасил Полтора Семена и сел.
Выступление моего долговязого друга вызвало оживление в зале.
— Простите его, Николай Николаевич, — сказал Донейко. — Семена-то Полтора, а ум на них всех один. Конечно, ему трудновато.
— Ему сто, цорту, — возмутился беззубый засольщик. — Тральсцик-то вверх тормасками, а он носками дно достанет. Будет стоять, как буек.
— А што, а што? — сказал Полтора Семена. — Мне интересно, я и
Смех затих, и слова попросил Свистунов.
— Может, нам покидать снег? — спросил он. — Всё-таки тяжесть на палубе.
— Думаю, что не стоит, — ответил капитан, — сейчас его ветром всё равно сносит. Вот если подморозит, тогда придется.
Больше вопросов не было. Капитан подождал, поднялся и ещё раз обвел глазами собравшихся.
— Так как, товарищи, — спросил он, — ещё поплаваем?
— Придется, — вставая, сказал Свистунов. — Иной раз, Николай Николаевич, думаешь, что это ты, Свистунов, всё кушаешь да кушаешь рыбу, не пора ли уж и рыбе тобою закусить. ан нет. Всё, думаешь, я хоть еще пудик-другой съем.
Матросы вставали, распрямлялись, потягивались, в задних рядах кто-то кого-то толкнул, и началась шутливая свалка, однако сразу же прекратилась, когда капитан посмотрел в ту сторону. Снова мне показалось, что только что была проведена беседа на весьма почтенную, но скучноватую тему, что-нибудь вроде «беседы о рациональном использовании отходов рыбного промысла в сельском хозяйстве», и все собираются поскорее забыть всё услышанное. Я глядел на моих товарищей, таких равнодушных к только что услышанным новостям, и мне становилось стыдно, что эти же новости произвели на меня такое сильное впечатление. Со страхом прислушивался я к каждому удару волны, и каждый раз, когда наклонялись стены столовой, мне казалось, что на этот раз они наклонились особенно сильно и что на этот раз они уж, наверное, не выпрямятся. Глядя на моих товарищей, я думал, что, верно, всё-таки мне не быть моряком, что, видимо, равнодушие к опасности — врожденное свойство человека, которым я не обладаю.
Капитан подошел к дверям и остановился.
— Так, значит, товарищи, — сказал он, — я прошу всех быть на палубе или, в крайнем случае, в столовой.
— Есть, Николай Николаевич! — закричали ему. — Может, разрешите повару открыть камбуз и приготовить что-нибудь? На полный-то желудок не так скоро утонешь.
Снова наклонились переборки столовой, и я подумал, что решительно не способен в такой момент острить на эти темы. С грохотом рухнула на палубу волна. На этот раз казалось — действительно мы слишком долго лежим на борту. По лицу капитана я видел, что он собирался ответить насчет повара и камбуза, но он стоял не двигаясь и молчал: рот, приготовленный для ответа, глаза застывшие и отсутствующие. Он прислушивался к волне и к ветру и наблюдал уклон тральщика. Я посмотрел на моих товарищей. Долю секунды я видел в десятках глаз страх — обыкновенный человеческий страх. Он промелькнул, как тень, и быстро скрылся. На меня опять смотрели спокойные лица людей, совсем не думающих о том, что тральщик на этот раз положило особенно сильно.
— Ладно, — сказал капитан. — Можете вскипятить чайку, а если хотите, — пусть кладовщик выдаст мясо.
Медленно выпрямлялся тральщик, и снова его качнуло, но уже капитан улыбался, и смеялись ребята, как будто ничего не произошло. Однако для меня многое изменилось. За эту секунду я усвоил очень важную истину.
Дело не в том, что я от рождения трус, а другие храбрые. Дело в том, что другие умеют сдерживать страх, а я ещё не научился. И я знал, что учиться этому мне придется в ближайшие же часы.
Глава XXIII
МЫ ПЫТАЕМСЯ ОКАЗАТЬ ПОМОЩЬ
Всё-таки, когда мы вышли из столовой, мне было очень страшно. Я не привык ещё к штормовой океанской волне. Пока мы сидели в столовой, погода немного изменилась: ураган выл попрежнему, попрежнему волна заливала палубу, но снега стало меньше. Он ещё несся мимо нас, забирался за воротник и в рукава, холодными иголками колол лицо, но уже можно было различить и нос тральщика, и быстро мчавшиеся по небу тучи, и небольшой участок моря по сторонам. От этого мне не стало легче, даже наоборот. Перед самым носом тральщика отвесно поднималась водяная стена такой вышины, что мне показалось: ещё минута — и она сольется с небом. И она всё росла и росла. Или нет. Непонятная сила тащила нас вниз, на дно, с
Капитан вышел из рубки, долго всматривался в пятно и ушел; матросы на палубе показывали на пятно пальцем, и, если бы не рев урагана, я, наверное, услышал бы их возбужденные голоса. Но я ушел в радиорубку. Мне невмоготу стало смотреть на волны, каждая из которых могла бы положить десять таких судов, как наш тральщик.
Маркони даже не обернулся, когда я вошел. Надев наушники, он быстро писал. Я уселся, как обычно, на койку — на ней было мягче, чем на диване, — и решил подождать, пока он освободится. Здесь мне казалось не так страшно. Волны метались по палубе, сорванные ветром гребни носились по воздуху и порой с силою ударялись о стекла. Но к качке я привык, а ураган выл так же, как где-нибудь в степи. Закрыв глаза, можно было себе представить, что ты не на судне, могущем каждую минуту опрокинуться килем вверх, а в крепко ставленной, жарко топленной избе, и ураган не опасен, а даже приятен, потому что приятно вспоминать о ветре и холоде в тепле и уюте.
Когда я открыл глаза, меня поразила фигура радиста. Он стоял у стола, как-то странно согнувшись, руками держась за наушники.
— Маркони, — окликнул я, — в чем дело? Чего ты застыл?
Он повернулся ко мне, но, кажется, меня не увидел. У него было белое, растерянное лицо. Открыв окошечко в рулевую рубку, он вдруг заорал срывающимся голосом:
— Николай Николаевич! Николай Николаевич!
Лицо капитана показалось в окошечке.
— Ну, в чем дело? — спросил Слудеицов. — Чего вы разволновались, маркони?
— Девяностый подает SOS, — сказал радист. Он вслушивался в точки и тире, звучавшие в наушниках. Медленно он переводил их на слова: — «Кто меня… слушает… прошу сообщить… ваши пункты… позывные…»
— Успокойтесь, маркони, — резко сказал капитан. — Возьмите себя в руки и скажите, какой пеленг направления на 90-й.
Пока радист определял пеленг, я соскочил с койки и, стараясь не обратить на себя внимание капитана, подошел к столу.
— Норд, — сказал радист.
— Значит, он. — Капитан повернул голову назад, и я увидел, что за ним стоит Овчаренко.
— Значит, он, — подтвердил Овчаренко. Я забыл про осторожность и спросил:
— Это свет 90-го с левого борта?
— Да, — ответил капитан, рассеянно глядя на меня. Ему, по-моему, просто не пришло в голову, что мне здесь не следует быть.
— Да, — повторил он уже про себя, — это свет 90-го. — Потом резко повернулся к радисту. — Передайте, — сказал он. — «Нахожусь от вас на зюйд, в расстоянии видимости. Вижу ваши огни. «РТ 89». — Ключ в руке маркони застучал свои точки и тире с такой быстротой, что мне казалось, — это просто дрожит рука, лежащая на ключе аппарата, дрожит и отбивает мелкую дробь. — Переведите связь на телефон, — раздраженно добавил капитан. Снова задрожала рука маркони, и застучал ключ. Тусклым светом горели лампы радиостанции. Левой рукой радист поворачивал регуляторы, лампы загорались и гасли. За переборкой выл ветер, бились волны, а в рубке, казалось, была тишина, — так напряженно молчали и вслушивались и капитан, и Овчаренко, и я. И вот в этой кажущейся тишине мы услышали голос маркони: