Бувар и Пекюше
Шрифт:
Тяготея к драматическим положениям, они погрузились в романы приключений; интрига увлекала их тем сильнее, чем более была запутана и невероятна. Они старались предугадать развязку, достигли в этом отношении большого совершенства, но пресытились забавой, недостойной серьезных умов.
Творение Бальзака поразило их, точно оно было одновременно и Вавилоном и пылинкою под микроскопом. Самые пошлые вещи представлялись в новом освещении. Они не подозревали в современной жизни подобной глубины.
— Какой наблюдатель! — восклицал Бувар.
— А я нахожу его
Бувара мало интересовали приемы письма. Он желал просветиться, глубже познакомиться с нравами. Он перечитал Поль де Кока, перелистал старых Отшельников с Шоссе д'Антен.
— Как можно тратить время на такие бессмыслицы! — говорил Пекюше.
— Но для потомков они явятся прелюбопытными документами.
— Убирайся ты со своими документами! Я жажду чего-нибудь такого, что бы меня восхитило, вознесло над юдолью земной.
И Пекюше, устремленный в сторону идеалов, постепенно пристрастил Бувара к трагедии.
Отдаленное время действия, борющиеся в ней интересы и положение ее героев производили на них впечатление какого-то величия.
Однажды Бувар взял «Аталию» и так хорошо продекламировал «сон», что и Пекюше пожелал испробовать себя в этом искусстве. С первой же фразы его голос перешел в своего рода жужжание. Он у него был монотонный и тусклый, хотя и сильный.
Бувар, весьма опытный чтец, посоветовал ему, для придания голосу гибкости, повышать его, от самого низкого до самого высокого тона, и снова понижать, издавая две гаммы, одну восходящую, другую — нисходящую; и сам он предавался такому упражнению по утрам, в постели, лежа на спине, согласно предписанию эллинов. Пекюше в это время работал по тому же способу. Дверь между их комнатами была закрыта, и они горланили порознь.
Больше всего нравились им в трагедии пафос, политические тирады, проповедь порока.
Они выучили наизусть самые знаменитые диалоги Расина и Вольтера и декламировали их в коридоре. Бувар шагал, как актеры во Французском театре, положив руку на плечо Пекюше, останавливался по временам и, поводя глазами, раздвигая руки, ополчался на судьбу. Ему очень удавались страдальческие крики в «Филоктете» Лагарпа, икота в «Габриель де Вержи», а когда он изображал Дионисия, тирана Сиракузского, то взгляд, который он устремлял на своего сына, произнося: «Чудовище, достойное меня», — был в самом деле страшен. Пекюше даже забывал свою роль. Ему недоставало данных, но не доброй воли.
Однажды в «Клеопатре» Мармонтеля он задумал воспроизвести
Бувару она прискучила первому, и он откровенно стал доказывать, как она искусственна и рахитична, как бессмысленны ее приемы и нелепы наперсники.
Они принялись за комедию, которая является школою оттенков. Полагается расчленять фразу, подчеркивать слова, взвешивать слоги. Пекюше не мог с этим справиться и окончательно провалился в роли Селимены.
Впрочем, по его мнению, любовники слишком холодны, резонеры — убийственно скучны, слуги — несносны, Клитандр и Сганарель так же неестественны, как Эгист и Агамемнон.
Оставалась серьезная комедия или мещанская трагедия, та, что изображает несчастных отцов семейств, слуг, спасающих господ, богачей, жертвующих состоянием, невинных швеек и бесчестных совратителей; этот род литературы тянется от Дидро до Пиксерекура. Все эти пьесы, проповедующие добродетель, оттолкнули их своею тривиальностью.
Драма 1830 года пленила их движением, красочностью, молодостью.
Они не делали никакого различия между Виктором Гюго, Дюма или Бушарди, декламация здесь должна быть уже не торжественной или изысканной, а лирической, беспорядочной.
Однажды, когда Бувар старался показать Пекюше игру Фредерика Леметра, неожиданно появилась г-жа Борден в зеленой своей шали и с томом Пиго-Лебрена в руках. Она пришла возвратить книгу. Они были так добры, что иногда давали ей почитать романы.
— Да продолжайте!
Как оказалось, она простояла несколько минут за дверью и слушала их с удовольствием.
Они отнекивались. Она настаивала.
— Ну, что ж! — сказал Бувар. — Пожалуй!..
Пекюше заявил, из ложной стыдливости, что они не могут играть экспромтом, без костюмов.
— В самом деле! Нам бы следовало переодеться.
И Бувар стал искать каких-нибудь вещей, но нашел только феску и взял ее.
Коридор был недостаточно широк, они перешли в гостиную.
По стенам бегали пауки, и усеявшие пол геологические образцы побелили своею пылью бархат мебели. На кресло, запачканное меньше других, положили кусок материи, чтобы г-жа Борден могла сесть.
Нужно было попотчевать ее чем-нибудь хорошим. Бувар высказался в пользу «Нельской башни». Но Пекюше боялся ролей, требующих слишком много действия.
— Ей больше будет по вкусу что-нибудь классическое! «Федра», например.
— Ладно.
Бувар изложил сюжет:
— Это царица, у мужа которой есть сын от другой жены. Она без ума от юноши. Поняли? Начинаем.
Да, государь, горю, томлюсь я по Тезею, Люблю его!И обращаясь к профилю Пекюше, он восхищался его осанкой, лицом, «прекрасной головою», сокрушался, что не встретил его на кораблях греков, готов был погибнуть с ним в лабиринте.