Бувар и Пекюше
Шрифт:
Вдова не появлялась у них со времени драматического представления. Был ли это с ее стороны первый шаг? Но к чему посредничество Марианны? И всю ночь воображение Бувара терялось в догадках.
На следующий день, во втором часу, он прогуливался по коридору и время от времени поглядывал в окно. Раздался звонок. Это был нотариус.
Он прошел по двору, взошел по лестнице, сел в кресло, поздоровался и сказал, что, не дождавшись г-жи Борден, опередил ее. Она собиралась купить Экальскую
Бувар почувствовал как бы охлаждение и пошел в комнату Пекюше.
Пекюше не знал, что сказать. Он был озабочен, так как ждал Вокорбея.
Наконец, появилась г-жа Борден. Ее опоздание объяснялось сложностью туалета: кашемировая шаль, шляпа, лайковые перчатки — костюм, уместный при важных обстоятельствах.
После разного рода обиняков она спросила, достаточно ли будет тысячи экю.
— За акр? Тысяча экю? Никогда!
Она сощурила глаза.
— Ах! для меня!
И все трое промолчали. Вошел граф де Фаверж. Он держал подмышкою, как адвокат, сафьяновый портфель и сказал, положив его на стол:
— Это брошюры! Они касаются Реформы, жгучего вопроса; но вот вещь, несомненно принадлежащая вам!
И он протянул Бувару второй том «Записок Дьявола».
Мели только что их читала в кухне, и так как нужно следить за нравами челяди, то он счел правильным конфисковать эту книгу.
Бувар дал ее своей служанке на прочтение. Заговорили о романах.
Г-жа Борден любила их, но только не мрачные.
— Писатели, — сказал г-н де Фаверж, — рисуют нам жизнь в лестных красках!
— Нужно срисовывать! — возразил Бувар.
— Стало быть, надо лишь придерживаться образцов?
— Дело не в образцах!
— Согласитесь, по крайней мере, что они могут попасть в руки к юной девушке. У меня есть дочь.
— Очаровательная! — сказал нотариус, придавая лицу своему выражение, какое у него бывало при заключении брачных договоров.
— И я ради нее или, вернее, ради лиц, ее окружающих, не допускаю их в свой дом, ибо народ, любезный сосед…
— Что сделал народ? — произнес Вокорбей, неожиданно появляясь на пороге.
Пекюше, узнав его голос, присоединился к обществу.
— Я утверждаю, — продолжал граф, — что его нужно предохранять от некоторых книг.
Вокорбей возразил:
— Значит, вы не стоите за просвещение?
— Как можно! Позвольте!
— Но ведь каждый день производятся нападки на правительство, — сказал Мареско.
— Что за беда!
И граф и врач принялись бранить Луи-Филиппа, ссылаясь на дело Притчарда, на сентябрьские законы против свободы печати.
— И свободы драматических представлений! — прибавил Пекюше.
Мареско не мог сдержаться:
— Ваши драматурги слишком далеко заходят!
— В
— Самоубийство прекрасно, сошлюсь на Катона, — возразил Пекюше.
Не отвечая на этот довод, г-н де Фаверж стал клеймить произведения, в которых высмеиваются самые священные институты — семья, собственность, брак.
— А как же Мольер? — спросил Бувар.
Мареско, человек со вкусом, ответил, что Мольер не идет больше в счет и к тому же слава его немного раздута.
— Словом, — сказал граф, — со стороны Виктора Гюго было безжалостно, да, безжалостно по отношению к Марии-Антуанетте вытащить на сцену королеву в лице Марии Тюдор.
— Как! — воскликнул Бувар. — Я, автор, не имею права…
— Нет, сударь, вы не имеете права показывать нам преступление, не делая к нему поправок, не преподавая нам урока.
Вокорбей тоже считал, что искусство должно преследовать цель: стремиться к совершенствованию масс.
— Воспевайте нам науку, наши открытия, патриотизм!
И он восхищался Казимиром Делавинем.
Г-жа Борден похвалила маркиза де Фудра. Нотариус заметил:
— Но язык, обратили вы на него внимание?
— Как язык?
— Вам говорят о стиле! — крикнул Пекюше. — Находите ли вы, что его произведения хорошо написаны?
— Конечно, они очень интересны.
Он пожал плечами, она покраснела от такой дерзости.
Несколько раз г-жа Борден пыталась вернуться к своему делу. Было уже слишком поздно, чтобы его порешить. Она ушла под руку с Мареско.
Граф роздал брошюры, советуя их распространить.
Вокорбей собирался уже уходить, когда его остановил Пекюше.
— Вы обо мне забыли, доктор.
Его желтая физиономия производила жалкое впечатление, которое усугубляли усы и черные волосы, свисавшие из-под небрежно повязанного платка.
— Примите слабительное, — сказал врач.
И дав ему два шлепка, как ребенку, прибавил:
— Чрезмерная нервность, слишком художественная натура!
Эта фамильярность доставила ему удовольствие. Она его успокоила, и лишь только приятели остались наедине, он спросил:
— Ты думаешь, это не серьезно?
— Конечно же, нет.
Они подвели итог тому, что только что услышали. Нравственный смысл искусства для каждого заключается в потакании его интересам. Литература не пользуется любовью.
Затем они перелистали печатные брошюрки графа. Все они требовали всеобщего голосования.
— Мне кажется, — сказал Пекюше, — что скоро произойдет потасовка.
Ему все представлялось в мрачном свете, может быть вследствие желтухи.