Бувар и Пекюше
Шрифт:
Вот оно, движение в материи! Более высокая степень движения ведет к возникновению жизни.
Но если бы для созидания существ достаточно было пришедшей в движение материи, то они не были бы так разнообразны, ибо вначале не существовало ни земли, ни воды, ни людей, ни растений. Какова же эта первоначальная материя, которой никто не видел, которой нет среди всего существующего в этом мире, но которая все произвела?
Иногда им требовалась какая-нибудь книга. Дюмушелю надоело быть их поставщиком, и он перестал им отвечать,
Его стремление к истине превратилось в жгучую жажду.
Взволнованный речами Бувара, он забросил спиритуализм, вскоре опять за него взялся, затем снова бросил и восклицал, обхватив голову руками:
— О, сомнение, сомнение! Я предпочел бы небытие!
Бувар видел несостоятельность материализма, но старался держаться его, заявляя, впрочем, что у него от этого голова идет кругом.
Они начали строить рассуждения на прочной основе; она рушилась; и идея сразу исчезала, как улетает муха, когда готовишься ее поймать.
В зимние вечера они беседовали в музее перед камином, глядя на уголья. От гудевшего в коридоре ветра дрожали оконные стекла, черные массы деревьев колыхались, и ночная грусть усугубляла значительность их мыслей.
Время от времени Бувар уходил в глубь комнаты и возвращался. Светильники и лохани вдоль стен роняли на пол косые тени; а св. Петр, повернутый в профиль, отбрасывал на потолок силуэт своего носа, напоминавший чудовищных размеров охотничий рог.
Трудно было передвигаться среди наставленных вещей, и Бувар часто натыкался по неосторожности на статую. Большеглазая, с отвислой губой и с видом пьянчуги, она стесняла и Пекюше. Они уже давно собирались от нее отделаться, но по небрежности откладывали это со дня на день.
Однажды вечером, посреди спора о монаде, Бувар ушиб себе палец на ноге о большой палец св. Петра и, обратив на него свое раздражение, крикнул:
— Меня давно бесит этот болван: выбросим его вон!
Трудно было стащить его по лестнице. Они открыли окно и медленно наклонили фигуру. Пекюше, стоя на коленях, старался приподнять ее за пятки, Бувар налегал на плечи. Каменный старикан не двигался с места; им пришлось воспользоваться алебардой в качестве рычага, чтобы опрокинуть его. Затем, качнувшись, он полетел в пространство, тиарою вперед; раздался глухой стук, и на следующий день они его нашли разбитым на несколько кусков в бывшей яме для компостов.
Спустя час нотариус явился с приятным известием. Одна особа из числа местных жителей предлагала тысячу экю под заклад их фермы, и когда они обрадовались, он прибавил:
— Виноват, она ставит при этом одно условие: чтобы вы продали ей Экальскую мызу за тысячу пятьсот франков. Ссуда может быть получена сегодня же. Деньги находятся в моей конторе.
Они оба готовы были согласиться. Бувар наконец ответил:
— Да уж… ладно!
— По рукам! — сказал Мареско.
И он им сообщил имя этой особы: ею оказалась
— Я так и думал! — воскликнул Пекюше.
Бувар был унижен и молчал.
Она ли, другой ли — какая разница? Главное — выйти из трудного положения.
Получив деньги (уплата за Экальскую мызу была отсрочена), они немедленно заплатили по всем счетам и возвращались домой, когда на повороте к рынку их остановил дядюшка Гуи.
Он шел к ним, чтобы сообщить о беде. В прошедшую ночь ветер повалил двадцать яблонь во дворе, разрушил винокурню, снес крышу с риги. Остаток дня ушел у них на осмотр повреждений, а следующий день — на подсчет убытков совместно с плотником, каменщиком и кровельщиком. Ремонт должен был обойтись в тысячу восемьсот франков, не меньше.
Вечером пришел Гуи. Марианна только что сама ему рассказала о продаже Экальской мызы. Это лучший участок на ферме, приносящий великолепные доходы, вполне ему подходящий и почти не нуждающийся в обработке! Он потребовал понижения арендной платы.
Они ему отказали. Дело было направлено к мировому судье, и тот решил его в пользу фермера. Потеря Экальской мызы, акр которой оценен был в две тысячи франков, влекла за собою ежегодный убыток для него в семьдесят франков, и он несомненно выиграл бы дело в высших инстанциях.
Их состояние убавилось. Как быть? А в ближайшем будущем — как жить?
Они сели в унынии за стол. Марсель ничего не понимал в кухне; на этот раз его обед был особенно плох. Суп напоминал помои, от кролика дурно пахло, горошек — недоварен, тарелки — грязны, и за десертом Бувар вспылил, пригрозив разбить их об его голову.
— Будем философами, — сказал Пекюше, — немного меньше денег, интриги женщины, неловкость слуги, — что значит все это? Ты слишком увяз в материи!
— Но если она причиняет мне неудобства? — сказал Бувар.
— А я ее не приемлю! — возразил Пекюше.
Он только что прочитал анализ Беркли и прибавил:
— Я отрицаю протяженность, время, пространство, то есть субстанцию! Ибо подлинная субстанция — это дух, постигающий качества.
— Прекрасно, — сказал Бувар, — но если упразднить мир, то исчезнут и доказательства бытия бога.
Пекюше возмутился и долго кричал, несмотря на причиненный ему иодистым калием насморк, а непрекращавшаяся лихорадка усиливала его возбуждение. Бувар встревожился и пригласил врача.
Вокорбей прописал апельсинный сироп с иодистым препаратом, а затем — ванны с киноварью.
— К чему это? — продолжал Пекюше. — Рано или поздно форма исчезнет. Сущность же не гибнет!
— Конечно, — сказал врач, — материя неразрушима! Однако…
— Да нет же! Нет! Неразрушимо-то именно существо! Вот это тело, находящееся передо мною, ваше тело, доктор, мешает мне узнать вашу личность, является, так сказать, всего лишь одеянием, или, вернее, маскою.
Вокорбей подумал, что он сошел с ума.