Была бесконечной война…
Шрифт:
– Дочушка, всё хорошо, хорошо! – слёзы потекли по его небритым щекам. – Как ты на мамку похожа…
Пока Иванюженко Федосья сушила у печи Натальины одёжки, та, облачившись в хозяйский халат, старые валенки и закутавшись в шерстяной платок, отогревалась кипятком на травах и не могла наговориться с отцом. Он же слушал да, как бы невзначай, уточнял: какая охрана в Сурмино, сколько немцев, сколько полицаев, кто из знакомых решился служить против своих… Порывшись в прошлогоднем сене, достал листовку.
– Не плачь,
– Понимаю, папа, – всхлипнула Наталья, – так ведь и немцы звереют! Сколько уже позабивали, вспомнить страшно! Одноклассники мои в земле лежат. Деревню Межу спалили. Все хаты!
Григорьев стукнул кулаком по бревну.
– Льют они кровушку нашу, твоя правда. Хвастают, что в начале мая в Минске тридцать человек повесили, сто двадцать расстреляли, потому что все – подпольщики, которые помогали партизанам. Только партизаны всё равно фашистов били и бить будут!
Наталья схватила отца за плечи и, умоляюще глядя в глаза, словно всё зависело от него, едва не закричала:
– Она когда-нибудь закончится? Война закончится?
Григорьев помрачнел, но взгляда не отвёл. Помолчал, словно взваливал на себя непосильную ношу, и твёрдо, старательно выговаривая каждое слово, отчеканил:
– Даже не сумневайся! Не смей! Мы обязательно победим!
Прильнув к отцу, Наталья снова зарыдала. Всё смешалось в этих слезах: напряжение нескончаемого ожидания, изнуряющая тревога, мучительный страх, горечь унижения, боль потерь, ужас неизвестности и спасительная радость надежды.
– Ты всё правильно сделала, – успокаивал Арсентий Григорьевич. – Что немцы, что полицаи – эти особо! – падкие до наживы. Сало, самогонка, куры, яйца, колечко золотое… И Фирсов – правильно. Должен помочь.
– Сепачёв обещал поговорить с ним, – всё ещё всхлипывала Наталья.
Возвращаясь, во дворе дома увидела Прасковью Макаровну с Ларисой. Девочка заливисто смеялась, убегая от тётки, а та делала вид, что никак ей не поспеть, и, дурачась, приговаривала: «Догоню, догоню!» Солнце играло в берёзовых ветвях, отбрасывая причудливые тени, запах омытой дождём сирени плыл по деревне, утверждая, лето наступило, и лишь голубые лужи, отразившие глубокое необозримое небо, напоминали о недавнем ливне.
– Мама! – Лора с разбегу уткнулась в материнскую юбку.
Наталья подхватила её на руки, зацеловывая, прижала к себе. Обернулась к золовке, пытая одними глазами: «Трофим?»
Прасковья Макаровна улыбалась открыто, радостно.
– В Езерище перевели! Дрова для комендатуры заготавливает. Теперь бы из этой тюрьмы его выкупить…
Помог литовец-переводчик. Подпаивая самогонкой, ублажая то курочкой,
– Ещё попадёшься, отрежу! – пригрозил, удовлетворённо вытирая взмокший лоб.
Наталья обнимала мужа, вдыхая запах его измученного тела, ощущая сухие, твердые, как камни, мышцы под бледной, с кровоподтёками кожей. Вслушивалась в звуки голоса, простуженно-охрипшего, но такого родного. Снова стало спокойно и надёжно, несмотря на то, что каждый день грозил неизвестностью, в которой было место и постоянному, изнуряющему страху. Оккупация щедра на смертные издевательства и истязания, пули и верёвки…
Окутанный лаской и домашним теплом, Трофим ещё долго не мог справиться с внутренним напряжением, которое накрыло его с момента ареста и не отпускало. Воспоминания зверских допросов мучили, вызывая фантомные боли. Стеная, он скрежетал зубами. Беспокойные мысли одолевали тревожным отчаянием, негодование и ненависть выплёскивались наружу:
– Помнишь Лобковского? Вместе против финов… А теперь он меня – под прицел! Халуй гитлеровский! Мразь фашистская! Гнида полицейская!
Наталья горячо покрывала поцелуями его губы, не давая разгораться ярости. Он то отвечал на ласки, то вдруг вырывался и, еле сдерживаясь, чтобы не закричать в голос, шептал:
– Убью, убью эту сволочь!
– Конечно, убьёшь, – успокаивала она, – придёт время. А сейчас не смей, это же ты нас убьёшь: меня, мать, девочек. Сразу расстреляют на Сенной.
– В лес уйду!
– Уйдёшь, конечно, уйдешь, – уговаривала, убаюкивала Наталья. – И нас с собой заберёшь, без тебя – всем смерть.
Волки
Огонь в печи не хотел разгораться, дымило. Наталья приоткрыла дверь. Вместе с осенней прохладой, которая свежей струёй устремилась в комнату, до слуха донеслись крики, причитания, плачь. «Андреевна голосит», – догадалась и замерла прислушиваясь. Но разобрать слова было невозможно. Набросила на плечи пальтишко, выскочила из дома.
Да, горевала Скуматова, соседка. Муж её, Сергей, работал на железной дороге, но ещё до войны помер. Сын Вася тоже в обходчики подался. Две взрослые дочери. Младшая Мария – Севостьяновым кума: Галинку крестила в лобковской церкви. Старшая Анна замужем, отделилась давно. «С кем беда?» – Наталья влетела в соседский двор, распахнула дверь.
– Сыно-о-оче-е-ек! Васе-е-енька-а-а! – Андреевна ползала по полу, не в силах подняться.
Маша, простоволосая, бледная, в отчаянии опустив руки, стояла рядом на коленях, замученно повторяя: