Была бесконечной война…

Советная Наталья

Кислова тоже с утра со шваброй – трёт мокрой тряпкой пустые кабинеты, раз обязанность такая. Лариса бегает по комнатам, топот гулко разносится по помещению, и она пищит от восторга. В конторе ей теперь раздолье.

– Дуня, давай я уцелевшие окна газетами заклею крест-накрест, чтобы стёкла при бомбёжках не вылетели, – предложила помощь Наталья.

– Ребёнком займись, Севостьянова, коли делать нечего. Поскользнётся на мокром да расшибётся, – уныло отозвалась Кислова.

Наталья насторожилась:

– Ты сама чего раскисла? Случилось что?

–

А то нет? – неожиданно вскипела Дуня, и без того румяные щеки её густо покраснели, жилки на шее заметно запульсировали. – Немцы в Городке! Всего сорок километров от нас! А вчера они захватили Полоцк. У меня сестра там…

– Может, неправда? Трофим сводку приносил за тринадцатое. Врут ведь немцы на каждом шагу, пропаганда это фашистская… Их потери больше наших! А самолётов, танков германских мы столько уничтожили, что представить страшно. Тысячи!

– Так это было тринадцатого. А сегодня какое? – не сдавалась Кислова.

– Семнадцатое июля, – Наталья обернулась, по привычке ища глазами на стене отрывной календарь. И вдруг вскрикнула, отпрянув от окна:

– Немцы!

Ночь

Галинка жадно сосала грудь, выплёвывала, снова хватала сморщенный сосок, плакала. Наталья измучилась, не зная, как успокоить ребёнка. Молока не хватало. Чем прикормить? Голова трещала от бессонной ночи и детского крика.

– Лора, доченька, подай-ка мне хлебушка ломтик. В скрыночке, – попросила старшую.

Девочка, сосредоточенно отковыривавшая от печки крошки глины, слизнула их языком с ладошки и помчалась выполнять просьбу. Откусив от сухаря кусочек, Наталья пожевала его, сложила в марлечку, хранимую со дня родов – подарок акушерки Цурановой. Скрутила, перевязала, сунула самодельную соску Галинке в рот и – о чудо! – малышка зачмокала, успокоилась. Лора, наблюдавшая за матерью, впилась глазами в оставшийся сухарь. Тяжело вздохнув, Наталья разломила его пополам, протянула дочери.

– Грызи, мышонок! Схудала совсем…

В сенях стукнула дверь, в комнату заглянула Вера Новикова.

– Здорово, кума!

– Ай, – засуетилась хозяйка, – я ж ещё и печь не топила, не готовила, а тут гостья на пороге!

– Супакойся, охолонь! Я крестнице гостинец принесла. – Вера развернула платок. Крупный бурак закрасовался в её руках. – Это ж мы яму открыли, сохранилась свёкла добра. Лариса, прыгажуня, трымай!

Растроганная Наталья обняла подругу:

– Я и так твоя должница! В Лобок, в церкву, ты – одна с моим дитём!

– Чего уж теперь? Дело сделано – покрестили! Есть у Лорки Ангел-хранитель и добренько. Ой, Наталья, – засияла Вера, – там же полицай тогда венчался! Забыть не могу, перед глазами всё, будто сейчас. Чудно! Мы-то с Новиковым расписались в сельсовете. А в церкви – красота! Даже завидно.

– Услышал бы тебя Севостьяновский дружок Скоробогатов (светлая ему память!), – Наталья приглушила голос, – поставил бы вопрос на собрании!

– Зашёл бы он в церкву да на венчание поглядел, сам бы обвенчался

с жонкай своей, – горько улыбнулась Вера, уголки губ поползли вниз. – Добрый был человек, если б не партиец, можа, пожил бы яшчэ.

– Донёс кто-то, что райкомовский… Ходи и бойся. И чужих, и своих, – вздохнула Наталья.

Кума прищурила глаза, неожиданно твёрдо спросила:

– А Севостьянов тебя солью обеспечил?

– А как же! Запасся, цельный мешок со складов приволок!

– Так я ж за ней. Отсыпь! – улыбнулась Вера, поправляя платок, съехавший на покатые плечи и обнаживший толстую русую косу, закрученную на затылке. – Твой Трофим моему Новикову обещал. В деревню собирается, надо старикам в Студёнку передать. Сыпь, не жалея, едаков-то много, – добавила многозначительно.

– Много? – Наталья удивлённо покосилась.

– Насыпай, насыпай! – рассмеялась кума.

Стемнело, а Севостьянов не возвращался. «Где ж его носит?» – сердилась Наталья, прислушиваясь к звукам во дворе. Лариса давно уже спала на печи, обнявшись с бабушкой. Галинка тоже угомонилась, посапывала в колыбельке. А ей не спалось, не лежалось. То и дело вскакивала, вглядывалась через оконное стекло в майскую ночную черноту. В памяти непрошенно всплывали тревожные дни, когда за Езерище ещё шли бои, и она, беременная, с Лорой на руках и со старухой в придачу, заявилась к мачехе в Сачни, ведь в Давыдёнках хаты не осталось, отец успел до войны в посёлок перевезти, а достроить времени не хватило.

Хоть не мамка Агриппина Сергеевна, а всем нашлось место в её маленькой хатке, где приютились ещё и Григорьевы Ниночка с Алёшей, пока Арсентий Григорьевич и Трофим в лесу пропадали. В деревне одни бабы с детишками да совсем немощные старики. Зато без стрельбы. А в схронах зерно, бульба, бураки, морковка. В сарае курочки, хоть одно яйцо снесут, а всё лучше, чем пустой чугунок в печи. Мужики время от времени появлялись. О чём-то шептались, но куда уходили, чем занимались, женщинам не докладывали. То одежду сменят, то хлебушком запасутся и снова исчезнут. Случалось, мяса добывали: после бомбёжек скотинки-то по лесам-полям много блудило без присмотра. Теперь, когда все вернулись в Езерище, мяса нет, при новой власти вообще забыли, какое оно на вкус.

– Да где же мой Трофимушка? – простонала Наталья, вытирая уставшие глаза от накатившейся влаги. Страшно было даже представить, что с ним может случиться. Чуть не каждый день расстрелы в урочище Сенная площадь. Там и пленных, и партизан, и просто неугодных… А из гетто всех евреев, и тех, что из Польши в тридцать девятом к нам перебрались, ещё в декабре положили. Даже Фриду Львовну, врача. Так она же деток лечила! Когда мужа на фронт провожала, целовала его, плакала, заливалась слезами, а он нежно её обнимал, жалел, просил уехать на Волгу. Не послушала. Не верила, что без вины убить могут. «Ну, я бы удрала! Ребёночка с собой – и бежать. Ведь даже проволоки колючей не было. Почему же она?» – недоумевала, возмущалась, отгоняя мысли о безвестности мужа.