Были деревья, вещие братья
Шрифт:
Но вот появились люди, несущие весть.
Впереди, на вороном коне, скакал человек в городском облачении, с мечом на поясе, у него было изрезанное морщинами серьезное лицо и цепкий взгляд. Подле него вышагивали Эверт Аялик и коннуский Андрее, словно они и не были судьями, облеченными властью, а лишь слугами или оруженосцами своего господина, лошадей они берегли пуще себя и потому шли пешком.
Человек, одетый по-городскому, сразу безо всякого вступления спросил Хинда:
— Это ты будешь Хинд
— Да,— испуганно ответил молодой хозяин.
— Я нарочный орднунсгерихта. Мне велено взять тебя под стражу.
Ясный августовский небосвод разбился для Хинда вдребезги.
— Ты клеветал на государя и подбивал народ к бунту,— произнес нарочный, восседая на лошади.— Возьми котомку с хлебом — и в путь, дорога у нас не близкая.
У Паабу слезы навернулись на глаза. Она сразу почуяла беду, когда увидала этих людей, появившихся из-за хлева. Изо всех сил старалась она взять себя в руки, но все напрасно, слезы капали и капали.
— Боже, у нас и хлеба-то нет! Хлеб кончился, рига сгорела!
— Сбегай вниз, попроси у моей хозяйки, у нас есть, без хлеба нельзя в тюрьму отправлять, — ответил Эверт Аялик.
Ключница бегом побежала на Отсаский хутор.
— Право слово,— сказал судья Хинду.— Говорил я тебе, не болтай лишнее, вот и договорился.
— Кто на меня наговорил? — сокрушался паленогорский хозяин. — Кто?
— Этого я не знаю, — ответил нарочный.— Мое дело тебя под стражу взять.
Почему нигде не видать Сиймона? А может, его выдала алаянинская Мари? Или портной Пакк?
Да только какое теперь это имело значение? Кто знает, тот не скажет, а кто не знает, тот и так смолчит. Хинд отправился в амбар собираться в дорогу. Стал надевать чистую рубаху, обуваться. Он то и дело прерывал свое занятие, мысли путались в голове. Судьи караулили его у входа. Андрее задымил своей трубкой. Нарочный спешился, чтобы размяться. Из амбара было слышно, как он предупреждал судей:
— Дело, конечно, ваше, но ежели он сбежит, сами будете его ловить.
Хинд горько усмехнулся.
Паабу вернулась от соседей, под мышками по ковриге хлеба. В соседнем амбаре они собрали с Элл котомку хозяину в дорогу.
Эверт крикнул в приотворенную дверь тусклым, беззвучным голосом:
— Батраку тоже еду соберите. Пока он в мызе, сам его должен хлебом кормить. Возница уж вызван, еще сегодня отправим их дальше.
У обеих девушек сердце так и упало.
Тем временем Мооритс пригнал домой стадо и подошел к амбару посмотреть, что случилось, но Паабу отправила его нарубить для свиньи ботву — печальников и без него хватало. Пастух спрятался за угол хлева, прижался к блеклой стене щекой и горько, безутешно заплакал, хотя никто ему ничего не говорил.
Когда наконец мужчины тронулись в путь — впереди окруженный судьями Хинд,
Затем они двинулись дальше. Роса на траве высохла, за хлевом белела рожь, над солнечной нивой порхали белые бабочки. День был прекрасный. Серпы ждали рабочих рук.
Паабу стояла во дворе и, глядя вслед уходящим, вытирала уголком передника глаза, и чем чаще она вытирала, тем обильнее лились слезы, потом она и вытирать перестала, пусть себе текут. Ключнице не нравилось, что и Элл плачет, прислонившись к забору, но она не стала ее упрекать. Мооритс так и остался за хлевом, выглядывал из-за нагретой солнцем стены, опираясь руками на старые, ласковые бревна, прижался к ним щекой, чтобы лучше было видать, как ведут его хозяина.
В ельнике на Кузнечном Острове Хинд спросил у нарочного:
— Что со мной будут делать?
— Бить будут,— ответил нарочный с высоты лошадиной спины.
— Выбьют из тебя эти самые шторм да транг, утихомирят,— подсмеивался Андрее, взглянув по очереди на Аялика и нарочного в поисках одобрения. Но те угрюмо молчали.
Наконец нарочный объяснил, покачиваясь в седле:
— У нас только следствие произведут, ежели ты виноват, передадут ландегерихту. По доносам и наветам ландегерихт не одного отправил в суровые края. Такой порядок, сначала взгреют, а потом — в Сибирь.
— Я не виноват! — пришел в отчаянье Хинд.
— Зря за тобой не посылали бы, значит, в чем-нибудь да виноват.
Сказанное, а особенно деловитый, спокойный тон нарочного орднунсгерихта убили в Хинде последнюю надежду.
Он почувствовал, как ели, в которых пряталась отцовская угольница, вдруг вцепились в его плечо и потянули к себе сильнее, неотступнее, чем когда-либо раньше; он не смог воспротивиться их зову и бросился в густой ельник.
Напуганные судьи кинулись следом: пленник пустился в бегство! Куда он, безумец, вздумал бежать с кандалами на руках? Андрее догнал его и дал пару тумаков.
Теперь они не спускали с него глаз, вели его под руки, как пьяного.
Хинд покорно шагал впереди, только изредка оглядывался на Паленую Гору, пока она была видна, мысленно прощался с деревьями и холмом, с белым клевером на его склоне и с Паабу. Вряд ли он когда-нибудь их увидит.
Во дворе мызы сидел на толстом бревне, к которому был привязан цепью, худой и заросший Яак. Вихмаский Пеэтер и для Хинда принес ножные кандалы и цепь. Хозяина приковали к бревну возле батрака, замкнули цепь на замок; ключ нарочный орднунсгерихта опустил себе в карман.