Были деревья, вещие братья
Шрифт:
Тоска завладевала им всей сильней, все неотступней. Вечером Хинд пошел к отцу на кладбище послушать, что скажет человек, который когда-то был угольно-черный, а потом стал известково-белый.
Наступил август, и на кладбищенских березах появились желтые листья. Ожидалась ранняя осень. Скворцов и трясогузок не было видно.
Глина подернулась зеленью. Маленькие ростки робко высунули свои клювы из земли, природа упрямо старалась похоронить прошлое.
Хинд сначала присел, потом опустился на колени и припал ухом к могильному бугру.
Покойник сразу заговорил,
— Кто там ходит над могилой, сыплет глину в глаза?
— Отец, у меня сердце страшно болит.
— Значит, ты оттаял, — засмеялся Мангу Раудсепп шелестящим смехом.
— Как так?
— Пожар растопил тебя, когда рига горела.
Потом внизу помолчали, будто вспоминали о чем-то очень важном, о чем много думали…
— Видишь, бог земли прогневался на меня за то, что я хотел веру сменить, поверил в разговоры о переселении. Ведь он презирает легковерие, не прощает беспечных, он хочет, чтоб все радели и работали…
— Отец, у меня так тяжело на душе, будто я зло какое сотворил,— жаловался сын.
И человек с известково-белым лицом сказал из своей обители:
— Скорбь пройдет. Если что не так пойдет, как ты думал, не беда, исправь или приспособься. Наши предки триста лет этот хутор вели, старайся и ты. Иди домой да начинай рожь жать, не то колос зерно обронит.
— Думаешь, станет легче и барщины не будет?..
Покойник медлил с ответом, будто обдумывал слова сына.
Затем зашептал сквозь толстый слой глины, словно это задышала земля:
— Надейся на свои силы и на свой ум, глина крестьянину друг.— Казалось, отец повернулся в своей деревянной рубашке на другой бок и с трудом, сдавленно прошептал: — Трава… прорастает… осень… подступает к сердцу…
После чего в обители отца стало тихо, тише, чем когда бы то ни было.
ПААБУ И ХИНД
Был тихий, мягкий вечер. Хинд возвращался с кладбища. Тропинка вилась между деревьями. Подъем на Паленую Гору со стороны Лейгеского луга был самый крутой.
На сердце немного полегчало, оно не билось больше так мучительно, как по дороге на кладбище.
Вверху, на горе, он отдышался, постоял, посмотрел в сумеречную даль, улыбнулся.
Деревья, окутанные августовской дымкой, молчали. Дальние леса и хутора тонули в вечерней мгле. Кругом ни звука, ни огонька, будто во всем мире не было ни души.
Ох мы, бедненькие детки, Батюшкины, матушкины…
Тростинку признали деревом, и теперь она должна была пустить в землю сильные разветвленные корни.
Хинд начал спускаться к дому. И чем ниже он спускался, тем уже становился горизонт. Снизу подступал хутор с остовом пожарища. Он не исчезал, не пропадал во тьме.
Хинд спускался вниз, и судьба сгущалась внутри и вокруг него. Ему не выкарабкаться, работа и время задавят его, сделают таким, что он и не захочет больше наверх, к своим березам. Даже воскресным летним днем во время проповеди. Чему быть, того не миновать.
Неужто грань между мечтой и действительностью похожа на межу, что разделяет хутора, поперек которой нельзя ложиться,
И лишь всесветная печаль будет жить в глубинах души, которая исчезнет разве что в избе Мана.
А исчезнет ли?
Утром Хинд сказал Паабу:
— Я надумал жениться.
В карих глазах мирового столпа мелькнуло удивление.
— На тебе жениться! — выпалил хозяин, и лицо его залилось краской.
Ключница мягко улыбнулась и, помедлив, промолвила:
— Ко мне уже нынче сватались.
Хинд не поверил своим ушам.
— Кто? Кто это сватался?
— Никто об этом не знает, никто его не видел, он приходил, когда я одна была дома, когда ты на погорелое собирал. Пришел, как женихи ходят, только что без свата. Сказывал, будто тридцать лет жену ищет, будто работать может за десятерых, так что искры из пальцев сыплются, и что моложе всех парней, вместе взятых. Ну, узнал, кто ко мне приходил свататься?
— Портной Пакк?
— Кто же еще? Он и весной приходил, спрашивал, не пойду ли я за ним в теплые края.
— Ах он, старый хрыч, приходил все-таки! — удивлялся хозяин.— А я думал, так болтает. Ну что ты ему сказала?
— Ничего не сказала.
— Ни слова? — нетерпеливо допытывался Хинд.
— Я сказала, что все это так неожиданно, не могу взять в толк, дай, говорю, время подумать.
— А он?
— А он говорит, что тут думать, думать будешь потом, когда замуж выйдешь, бросай все, пойдем к священнику, попросим огласить женихом и невестой, долго ли будешь тут задарма батрачить… Обещал вскорости опять наведаться.
— Я сам на тебе женюсь,— пылко заговорил Хинд.— Я сам.
— А я думала, что ты на Элл глаз положил,— засмеялась Паабу.
— Элл сама вешается мне на шею.
Ключница не знала, верить ей или нет.
— Мне нужно жизнь заново начинать, я возьму тебя за себя,— нетерпеливо уверял хозяин.— Я привез тебе прялку, будешь опять пряжу прясть…
— Я ведь и была невестой сюда привезена,— ответила Паабу просто.
Но ткацкий станок судьбы стучал безжалостно.
Что за странное общество движется там, по дороге?! Приближается к развилку, откуда одна дорога ведет на Отсаский хутор, другая — на Паленую Гору.
Ни Паабу, ни Хинд ничего не ведают об их приближении. Если бы хозяин догадался, если бы кто-нибудь подал ему знак, может, он поторопился бы. Но что он должен был сделать? Обнять ключницу? Но он не обнял, был неуклюжий, они оба были слишком замкнутые, гордые люди, пожалуй, даже странные, не такие, как все. Им казалось, что все и так ясно.
И все же Хинд хотел что-то сказать, но слова не шли с языка. Рига, барщина, хутор. Все так. Но это было ничто в сравнении с глубоким одиночеством его сердца. Он не произнес ни слова, только смотрел на огромное, достигшее южного небосклона солнце, на Паленую Гору, на Паабу, которая стояла на мураве и точно прислушивалась к себе. Мировой столп, неутомимая пряха, чье полотно польется из окна, вниз по склону, по полю Алатаре и оттуда через Отсаский хутор в далекие леса, на край земли, где соединяются воля и неволя.