Были деревья, вещие братья
Шрифт:
— Все равно Хинда закуют в кандалы, вот увидите,— продолжал свое Сиймон с недоброй усмешкой.
— Вызвать Элл Ребане! — выкрикнул Эверт Аялик.
Девушка вошла, на груди у нее была серебряная брошь, встала перед судейским столом и засмеялась от смущения.
— Не приходилось ли тебе видеть или слышать, чтобы Яак Эли угрожал Хинду Раудсеппу или говорил, что пустит ему петуха? — спросил Эверт, который превзошел себя.
— Разве такой способен что-нибудь поджечь…
— Видать, тебя он не зажег, ишь
Элл хихикнула.
— Право слово, здесь не место для таких шуток,— недовольно произнес Аялик.— Не помнишь, какой был Яак перед пожаром, такой, как всегда, или нет?
— Не помню…— И тут ей что-то пришло на память, она оживилась и сказала: — В четверг вечером, перед пожаром, видела я в потемках одного странного мужика, совсем чужого, раньше я его никогда не встречала. С худым недовольным лицом, будто целую неделю ничего не ел, черный, как угольщик, оборванный, и на голове шляпа… — У Элл при этом воспоминании мурашки побежали по коже.— Рыскал по двору, заглянул в ригу, все что-то бормотал, только я не расслышала что, спустился к бане и исчез…
Перо Мюллерсона запнулось на бумаге, будто камень или пень встали на его пути. Даже по лицу Сиймона пробежала тень страха. Коннуский Андрее, человек с острым подбородком и прямым носом, и тот заерзал на скамье.
В судейской сгустилась напряженная тишина, как бывает тогда, когда выясняется, что, помимо законов земного и небесного царств, существуют еще и сверхъестественные силы, против которых мирской суд бессилен, несмотря на судебник у них на столе и на всевидящее око висящих на груди блях.
— Эти свои байки можешь пастушкам рассказывать,— не очень уверенно произнес наконец Эверт. Человек, который велел Хинду сломать жертвенник.
— Мы ведь не черти и не призраков судим,— сказал свое слово, явно бодрясь, и управляющий мызы.— Мы только людскими делами занимаемся.
Элл вздохнула, смутившись от того впечатления, которое она произвела своими словами.
— Можешь идти. Впустить Мооритса Орга! — кликнул Аялик.
Пастушонок вошел в залу и столбом застыл возле двери. Судебный служитель взял его за локоть и подвел к столу.
— Вероисповедание? — спросил управляющий, выпучив глаза.
— Лютеранское…
— Возраст?
— Четырнадцать исполнилось.
Мюллерсон записал ответы, моргнул глазами, засипел и спросил:
— Где ты был, когда рига загорелась?
— В лесу со стадом.
— Что потом произошло?
— Побежал домой…
— Что Яак делал, когда ты во дворе оказался?
— Отсаский хозяин сказал, иди поищи Яака, он пошел с шубой на плече в лощину. Я и пошел…
— Где был Яак Эли?
— Лежал на краю лощины, голова под шубой,— и тут глаза у мальчика заморгали, и он горько заплакал.
— Что с тобой, чего ты плачешь?
— Шуба сгорела…— всхлипывал
— Какая шуба? — прошелестел управляющий.
— Отцова, кроме нее, у меня ничего нет. Сам и виноват.
— Как это виноват?
— Яак меня предупреждал: забери шубу из мякинника, а я не забрал, вот она и сгорела.
— Когда он тебе так сказал? — встрепенулся Эверт Аялик.
— В четверг вечером.
Судья многозначительно посмотрел на писаря.
— Чего же ты не забрал шубу из мякинника?
— Откуда я знал, что она сгорит.
— Что же, батрак тебе это сказал?
— Потом, на другое утро, Яак сказал, я тебе говорил, забери свою шубу из мякинника, ты меня не послушал, вот она и сгорела.
Аялик, будто охотничья собака, напавшая на след, пришел в страшное возбуждение. Он снова вызвал Яака.
— Ты почему велел Мооритсу Оргу шубу из мякинника забрать за три дня до пожара?
Батрак сладко зевнул. Этого он ни в коем случае не должен был делать, его зевок ужасно рассердил судей.
— Почуял недоброе, вдруг что-нибудь случится…
— Почуял?
— Почуял, а может, подумал, что будет лучше, если он заберет оттуда свою шубу…
— Подумал, что ты все равно спалишь ригу! — ядовито зашипел Мюллерсон.
— Нет, просто почуял недоброе, что-то нашло на меня, бывает, страх иногда находит,— объяснял батрак. А когда он поднял взгляд на судей, то не на шутку испугался, сообразив, что больше он отсюда не выберется. Он пролепетал: — Я не поджигал. Делайте что хотите, а только я не поджигал! Делайте что хотите, я не поджигал!.. Не поджигал!..
— Пеэтер! — позвал Эверт Аялик и зловеще поднялся из-за стола.— Поди сюда, открой общинный ларец и достань кандалы! Суд, свидетели! Все на помощь, взять преступника! Все на помощь! Не то оштрафую!
Подбородок Яака заходил ходуном, руки задрожали, холодный пот горошинами выступил на лбу.
— Держите его, уйдет! — взывал Аялик, хотя батрак и не думал бежать, а стоял как пришибленный.— Надеть кандалы и в Тарту, в ландсгерихт1!
Один только Сиймон не суетился, даже не встал из-за стола, глядел, как на батрака надевают кандалы, сидел, думал и кивал, будто в подтверждение чего-то. Что бы это кивание означало? Наверняка ничего хорошего.
— Я не поджигал,— жалобно повторил Яак, но его уже никто не слушал. Надели на него кандалы, и Пеэтер запер его в арестантской.
— А ты, Хинд, начинай ригу отстраивать,— по-отечески просвистел Мюллерсон,— Дадим тебе бревна из мызного леса, зимой срубишь, вывезешь, весной строить начнешь.
Хинд кивнул, но радости он не почувствовал, наоборот, на сердце лег камень.
Получилось так, будто это он засадил Яака.
«А чего его жалеть? — подумал он, спускаясь с крыльца судейской.— Много ли он меня жалел?»