Былины Окоротья
Шрифт:
– Послушай, – Всеволод удержал за руку собиравшуюся уходить женщину, – ты так и не сказала, как тебя зовут?
Колдунья, мягко высвободив запястье, улыбнулась, тепло и непринуждённо, став на мгновение похожей на обычную посадскую девушку. Взглянула на Всеволода своими странными глазами, которые сейчас походили на бездонные агатовые омуты и тихо ответила:
– Зови меня Врасопряхой, воевода.
Все началось, как только последние лучи светила скрылись за неровным, выщербленным далёкими зубцами гор контуром горизонта. Горячее желе, накрывшее Марь-город вдруг дрогнуло, затрепетало, медленно сползая под лёгким дуновением
Довольные сим нехитрым даром грозовые великаны приветствовали его, прорезав окоём изломанным расколом молнии. Ярко-белая вспышка на миг превратила реальность в игру света и теней, в скопление неясных силуэтов с острыми краями. За ней с секундной задержкой грохнул гром. Да так, что эхо загуляло по колодцам, а в окнах у дворян задребезжали стёкла. Перепуганные горожане, выглядывали на улицу, чтобы убедиться в том, что Перун не спустился в своей колеснице на грешную землю для последней битвы. Или того хуже, в городе не начался пожар. Маленькие дети, зарывшись в тёплые объятья матерей, были напуганы настолько, что не осмеливались даже плакать.
Стихия, проведя столь впечатляющую прелюдию, перешла к не менее эффектному основному действу. Стремясь показать ничтожным смертным всю свою силу, гроза ревела и бушевала, сотрясая воздух, беспрестанно пронзая его яркими разрядами. Она словно раненое чудовище, билась в агонии и разрушала всё вокруг в последней предсмертной вспышке ярости. Качаясь на волнах, с протяжным скрипом стонали струги и ладьи, ударяясь бортами о причал. Глухо пел детинец. В домах громогласно выбивали дробь запертые ставни. Казалось, конец мира близок.
Наконец, ветер немного поутих и капризно-одутловатые лица туч расплакались, омывая грешную землю шумным ливнем. Хлещущие с небес струи слёз избивали город брызжущими батогами. За несколько минут на улицах и во дворах образовались кипящие от капель лужи. Ещё мгновение, и они слились в единые, мутные потоки, устремившиеся к вспененной, свинцово-сизой поверхности Ижены. Будто маленькие дети, ищущие материнской ласки, ручьи вливались в реку, чтобы безвозвратно раствориться, сгинуть, затерявшись в её неторопливых водах. Раскаты грома, теперь уже не такие оглушительные, напоминали надсадный, мокрый кашель старика.
Дождь перестал идти далеко за полночь. К тому времени он уже растерял все свои силы, напоминая о недавнем буйстве лишь негромким шелестом капель, лёгким касанием щекотавших мокрую листву. Тёмный облачный покров, в последние несколько часов стягивавший небо, разошёлся, и в образовавшейся прорехе показался голубоватый блин луны. В тот же миг холмы и лес зажглись безумным миллиардом серебристых бусин, висящих на ветках и листьях, пойманных в ловушки разлохмаченных
До рассвета оставалось всего несколько часов.
Глава 2. Путь – дорога
1.
Из Колокшиных ворот
Ранним утром Марь-город заволокло туманом. Густая дымка выползла из прорех в чёрной, предрассветной стене леса. Хватаясь ватными щупальцами за сырую землю, кипенная поволока в считанные минуты добралась до городских стен, сбежавшим молоком перевалила через бревенчатые прясла и выплеснулась на сонные, пустые улицы. Дыша влагой, белая пелена разлилась по меж домов и площадей. Повиснув в воздухе она заставила мир поблекнуть, растеряв яркие краски. Теперь Марь-город выглядел так, словно гигантская рука упаковала его в ящик из мутного стекла.
Разрывая тишину, где-то на слободском подворье пропел первый петух. Забрехала псина. Со стороны Ижены, усиленный акустикой в изгибе русла, послышался одинокий натужный скрип вёсел в уключинах. Это ставившие на ночь сети и вирши рыбаки возвращались домой с утренним уловом, слишком продрогшие, чтобы вести задушевные беседы. К тому же всем известно, что на рыбалке говор лишь помеха. Рыба любит тишину, так что Марь-городские кочетники, все без исключения были не болтливы. В отличие от Пантелея.
– Э-а-а-ах, – зевнул десятник, хрустнув челюстью, – до чего спать хоца. Прям мочи нету. И пошто выходим во такую рань. Подождали б ещё парочку часов, глядишь, и землица бы просохла, и мга осела. Ща по знобкой, по траве шагать, токма портки мочить. Прав я, Видогост?
Второй десятник, катающий во рту стебелёк травинки, смерил Пантелея угрюмым взглядом.
– Не маво ума дело, пошто с ранья выходим. Видно надобность така. Я человек служивый, приказали – исполняю, своими советами воеводу не замаю, да и тебе не советую. К тому ж, ещё часок-другой и на большаке от народу будет немерено.
– Ты чаво такой смурной? – удивился грубости Видогоста Пантелей, – али Тешка снова не дала? Всё никак не уломаешь кралю? Опять твои гостинцы из окна в грязь швыранула?
– Дурак ты, Пантюха. В богадельню бы тебя, да токма даже туда таких скудоумых не берут.
– Может эт и так, как знать, – ощерился Пантелей, показав из-за вислых усов неровные, жёлтые зубы, затем хитро добавил, – окма это не я по девке-вертихвостке сохну. Не я всё жалование на кашемировые платки да пряники спускаю, вместо того чтоб возле сеновала неслухмяницу прижать да хорошенечко пошуровать под подолом. Глядишь, и перестанет упрямиться голуба.
Видогост в ответ не сказал ни слова. Выплюнув травинку, десятник раздражённо тряхнул кучерявой головой с длинными, до плеч, волосами и направился к серым силуэтам остальных кметов. Гриди, кто сидя на рубленном для стройки камне, а кто просто на перевёрнутых щитах, тихо переговаривались друг с другом, и слова беседы бесследно таяли, теряясь в промозглом сизом воздухе. Рядом с людьми, привязанные к вбитым в землю колышкам, скучали два навьюченных осла. Метя хвостами, они трясли ушастыми головами. Косматые шкуры животных блестели от мелкой росяной пыльцы.