Было записано
Шрифт:
«Ишь, ты, командуй! Знаем, знаем! Плавали! Я сейчас развернусь тут, а он меня мордой об стол при всех. Мол, не так сидишь, не так свистишь и рано тебе еще командовать!»
Может, и не было у Дорохова таких намерений, а только — береженого Бог бережет!
Вася поступил мудро. Руфину понравилось, что Девяткин место свое знал и его предложением воспользовался грамотно и с должным тактом. Дорохов даже повеселел. Перестал на время думать об офицерских погонах. По итогу через пять минут отряд был готов к выезду. Не весь. Вася настоятельно предложил оставить в лагере тех, кого хоть в десять черкесок наряди и десять папах напяль, а все равно рязанская или какая другая расейская морда будет поперед всего торчать!
— А для чего прыгать? — Лермонтов не удержался.
Вася и тут поступил, как выдающийся дипломат. Сначала посмотрел на Дорохова с немым вопросом: мне отвечать, или сами изволите? Руфин милостиво махнул рукой.
— Чтобы ничего не гремело, коль с лошадей спрыгнем! — бодро доложил Вася. — Тишина — наш лучший друг в таких вылазках!
— Умно! — восхитился поэт.
— Готовы, Руфин Иванович! — отрапортовал Вася.
Руфин не отказал себе в удовольствии медленно проехать вдоль выстроившихся бойцов. Вася, воспользовавшись этим, ехал рядом, шептал на ухо.
— А с Михаилом Юрьевичем чего будем делать?
— С нами пойдет. А что не так?
— Так, ведь, видно сразу, что нашенский, да еще и офицер.
— Да уж. Не поспоришь. Безбородый, лицо бледное, щегольские усы.
— А я о чем?
— Зато языки знает! Миша!
— Да!
— Ты же языки местные, вроде, знаешь.
— Да! Учился с детьми шамхала Тарковского! — Лермонтов был рад, что соответствует условиям.
— Это хорошо! Видишь! — обратился уже к Девяткину.
— Тоже не спорю. И все равно — нельзя ему с нами в таком виде.
— Ладно, не томи! Вижу же, что придумал что-то. Говори!
— Только ему это вы предложите. Я — никак!
— Ну-кась, ну-кась! — Дорохов сразу оживился, предчувствуя некий фортель, к которым имел особое расположение и из-за которых часто сам горел синим пламенем, что, в общем-то, и привело к его нынешнему незавидному и мучающему положению.
— Свяжем его понарошку и будем выдавать за пленного офицера!
Руфину очень понравилась эта идея. Рассмеялся.
— Молодец, Вася! Пленный офицер — отличное прикрытие для отряда!
Дорохов подъехал к Лермонтову. Все изложил. Когда закончил, оба рассмеялись. Вася покачал головой.
«Все им — игрушки!»
— Вася! — позвал Дорохов.
Вася подошел к офицерам.
— Ну, связывай! — предложил.
— Так, пока не нужно. В лес как въедем, вот тогда и свяжу!
— Пользуйся, Миша, последними минутами свободы! — опять рассмеялся Дорохов.
…Выдвинулись в сторону Злобного Окопа. Двигались мимо заброшенных укреплений. Вася ехал чуть позади и сбоку от Лермонтова. С той стороны откуда, по его мнению, могла быть нежданная угроза для жизни поэта. Все время оглядывался. Понимал, что рано еще напрягаться, но ничего с собой поделать не мог. Васина жизнь приобрела новый, доселе неизведанный смысл: он защищал одного из самых великих русских поэтов, славу нации! И от этой мысли Васю переполняла и гордость, и удовольствие от понимания теперешней собственной значимости для истории страны, и, конечно, страх. Страх, что не справится, не убережет Лермонтова. Поэтому и не расслаблялся ни на минуту. Ушки держал на макушке и головой чуть ли не как сова вертел почти в полный оборот на 360 градусов. И все равно, несмотря на такое напряжение, прислушивался
Обычная людская слабость, когда стоишь рядом с мировой знаменитостью и поневоле, что называется, жадно ловишь каждое его слово с тем, чтобы потом до скончания века всем рассказывать об этой встрече, тысячи раз повторяя все, что было сказано известной личностью! Вася, к слову, был не из тех, кто гоняется за такими встречами. В общем, даже — равнодушен. За всю жизнь всего один раз в детстве довелось увидеть ему «телевизионные» лица, когда был с семьей в Волгограде и отец достал билеты на спектакль гастролирующего в этот момент в городе театра Сатиры. Так как был еще мальцом, мало что понял. Но благодаря постоянным тычкам матери при появлении известных актеров на сцене — смотри, Ширвиндт! — момент запомнил.
Еще понимал, что даже если отложит в памяти каждое слово, сказанное поэтом, все равно не получится этим воспользоваться. Во-первых, еще не факт, что вернется обратно в свое время. А, во-вторых, даже если вернется… Тут Вася хмыкнул.
«Даааа! Попробуй я только рот открыть и рассказать. Сразу в дурку упекут!»
И все равно, слушал, ловил каждое слово. И удивлялся. Ему-то казалось, что раз великий поэт, гений, то и должен вести себя подобающим образом. Ну, типа, все время печать вселенских размышлений на лице, непрерывно шевелящиеся губы, проговаривающие только что родившиеся поэтические строки, которые тут же записываются дрожащей рукой на клочке бумаги… Так нет же. Ехал обычный кавалерийский офицер — ноги колесом и ростом невелик. Не знай Вася, что это Лермонтов, так, может, в душе и посмеялся бы над его неопытностью, обыденными или чуть напыщенными речами, как он неоднократно делал по отношению к другим.
«Вот я тоже идиот! — чертыхнулся Вася про себя, ругаясь за то, что ожидал увидеть нечто наподобие бородатой женщины в цирке. — Прям ради тебя, Васек, он должен сейчас на ходу сочинять стихи и говорить книжными фразами! Чтобы ты успокоился! И, видишь ли, тебе не очень уютно от того, что он ведет себя не как гений, а как обычный человек! Я стал похож на ребенка, который считает, что принцессы не какают. А когда узнал, что все какают — разрыдался с криками: „Неправда. Этого не может быть!“ Он — обычный человек в том смысле, что, как и все, ест, пьет, в лес отходит отлить. Просто — тут Коста прав — у него Вселенная в голове. Бесконечная. У нас — нет. У нас в наших Вселенных есть предел. А у него — нет такого предела. Поэтому мы простые смертные. А он – бессмертный гений. А так, посмотреть со стороны: пацан — пацаном!»
Лермонтов между тем, словно подтверждая мысли Васи, с детской растерянностью оглядывался, рассматривая остатки бывших укреплений Злобного Окопа. Не такой уж видать и злобный, раз остались от него рожки да ножки.
— Все прахом! — сказал он с горечью.
— Ты о чем? — спросил Дорохов.
Потом уловил взгляд Лермонтова.
— Аааа! Это! — усмехнулся. — И, заметь: всего в нескольких десятках верст от Грозной!
— Как же так?
— Да, как много раз до этого. Строим, должным образом защитить не можем, теряем. Ничего. Построим еще раз.
— И еще раз потеряем?
— Может, и так, — Дорохов пожал плечами. — Война!
— Значит, неправильно воюем. Или и вовсе не нужно воевать! — горячо отозвался Лермонтов.
— Это как так, Миша?
— Мы же хотим, чтобы они с нами жили в мире, разве нет?
— Да. Только они не хотят.
— А как им хотеть, если мы с оружием к миру их склоняем?
— Ну, на разговоры не все ведутся и соглашаются. Оттого и с оружием. Разве нет?
Лермонтов задумался. Вздохнул.
— И так тоже. А только грустно на все это смотреть. Получается, что все усилия напрасны. Сколько воюем, а по итогу? Вот такие вот заброшенные укрепления, в земле под которыми лежат тысячи наших людей!