Было записано
Шрифт:
Глава 1
Вася. 29–30 июля 1840.
Скоро, очень скоро вся Русь святая выучит географию Чечни и Дагестана, названия никому неизвестных речушек, глухих лесов и затерянных в чащобах и горах аулов. Никто из образованной публики прежде и слыхом не слыхивал про Ахульго, Дарго, Гергебиль, Гойтинский лес, реки Гехи или Аварское Койсу, Аргунское ущелье. Но так закрутится кавказская воронка, что тысячи семей узнают и перестанут интересоваться у знатоков, где то черное место, где погиб сын, брат, муж или отец. Откуда узнают? Из скорбных списков, напечатанных
О солдатских потерях и вовсе ничего, как правило, не сообщали. Если чья жена, годами не получая известия от мужа, решит навести справки, могли и ответить. Обязанность объявлять женам о смерти мужей, на военной службе состоявших, возлагалось на 2-е отделение Канцелярии Губернского Правления. Кто же знает, сколько длилась переписка между гражданским и военным ведомством и не гнали ли чиновники просительницу? Сколько лаптей износила солдатка, таскаясь в губернскую столицу? Сколько медных копеечек перепало чинушам из Правления, пока выясняла она, что уже не соломенная вдова, а самая натуральная?[1]
Никто не знает доподлинно числа жертв среди нижних чинов на Кавказской войне. С офицерами картина яснее.
И еще. На войне этой погибал цвет русского офицерства и его отбросы. Блестящие гвардейские офицеры, выпускники Академии Генштаба, пока не имевшие такого почета, как впоследствии, подающие надежды армейцы… и шулера, бежавшие от позора на Кавказ, и их жертвы, проигравшиеся и наделавшие долгов, пьяницы, дебоширы и погнавшиеся за длинным рублем. Придумал кто-то в ведомстве Чернышева выплачивать двойные подъемные переводившимся в кавказские войска. Ничего путного из этой идеи не вышло…
Чеченская или черкесская пуля не выбирала достойных или негодяев. Гибли и те, и другие.
— Модно стало отправляться на Кавказ среди аристократов-гвардейцев, — ехидничал Дорохов, беседуя с Лермонтовым в ожидании сбора отряда. — Рвутся в Куринский или Кабардинский полки за наградами да чинами. И того не знают, что из прошлой экспедиции в Ахульго не вернулся каждый второй. Мы-то, Мишель, здесь не по своей воле.
Командир налетов уже знал, что Михаил Юрьевич был выслан из Петербурга на Кавказ за дуэль с сыном французского посла. Наказан очень строго. Переведен из гвардии в Тенгинский полк за пустяковую историю без традиционного повышения в чине, но пристроился в Чеченском отряде.
— Мечтаю об отставке, — признался поручик. — Да кто ж мне ее даст?
— Так в чем же дело стало? Будет перестрелка, высунь ногу из-за загородки. Уйдешь из армии, как пишут в приказах, «за болезнию»…
— Так невозможно, хотя признаюсь, мысли подобные приходили в голову. Но это путь бесчестный.
— Славы ищешь?
— К чему она мне? Я переболел детскими болезнями.
— Ой ли?
— Шалопайничал я в Петербурге изрядно. Но это все в прошлом…
— Да, уж. Репутацию свою, мой друг, изрядно подмочил ты в юнкерские годы. Как там у тебя? «Но без вина что жизнь улана? Его душа на дне стакана. И кто два раза в день не пьян, тот, извините! — не улан».
Лермонтов поморщился. Его юношеские стихи — шутливые, озорные, подчас неприличные и предназначенные для узкого круга —
— И чем же ты занимался, вернувшись с Кавказа? — не унимался Дорохов, причем было неясно: то ли он скучал по светским удовольствиям, то ли отринул их, повзрослев. — Собутыльничал в Тавриде[2], упражняясь в злословии, шутил над бесцветными дочерьми какого-нибудь действительного статского, положившего на тебя глаз? А девы юные? Их влечет красивый военный мундир и усы…
— Или фортуна, свившая гнездо в дипломатических бакенбардах, — усмехнулся Лермонтов.
— Признайся, ты не вылезал с улицы любви?[3]
— Актрисульки? Кутежи на казенных квартирах? Паркетные офицеры — не моя компания. Для них у меня есть одни остроты на грани злых сарказмов. Мне тошно, друг мой, и от праздного наигранного веселья гвардейцев, и от стеснений службы. Представь! Один офицер в нашей компании такую нарисовал картину: «взяли меня портные за бока рейтуз и начали потряхивать вверх. Один стал тянуть ремень, взявши его в кольцо по талии, так, что едва я мог дышать. Другой обтягивал колет. У меня не осталось ни одного мускула, чтобы он был свободен. Ни клочка тела, чтобы его не сдавливало от боли. Я чувствовал онемение во всем теле». Вот и я так! Боль и онемение — мои неизменные спутницы. Ты-то нашел себе призвание. Начальников над тобой нет…
— Я запорожец в душе! Отчасти ты прав: командовать летучею командою легко, но не малина.
— Боже…
Перед офицерами собрался отряд охотников. Рваные черкески, высокие папахи — такие, что верхушка свешивалась набок — и кавказское оружие, блестевшее на солнце дорогой отделкой.
— Как тебе мои башибузуки?
— Это ж голь кабацкая, если в расчет не принимать отсутствие длинных волос! Разный сброд…
— Не спеши с выводами. Я тоже тебя не сразу раскусил. Хотел сперва на дуэль вызвать, а выяснилось, что ты честная душа. Нет среди этих орлов случайных людей. Каждый, прежде чем в мой отряд попасть, проверен трудным делом. Возьми, к примеру, Васю. Знаешь, откуда он явился? Каким опасностям подвергался… Уже два Георгия за неполных два года…
В тоне Дорохова сквозила плохо скрываемая зависть. Его-то после сомнительного подвига на берегах Туапсе и производства в юнкера награды обходили стороной. Никак не выходило пробиться в офицеры. В Ахульго он не попал, за чеченскую разведку Граббе не наградил, а нынешние перспективы с генералом Галафеевым весьма туманны. Спасибо, хоть летучий отряд не распустил. Но кто знает, какие задачи возложит генерал-лейтенант на лихих налетов Дорохова?
— Руфин Иванович! — Вася вмешался в разговор приятелей.
— Пора? — командир понял беспокойство Девяткина.
— Да. Нужно поторопиться.
— Нужно — значит, нужно, — равнодушно согласился Руфин. Потом улыбнулся. — Давай, Вася, командуй! А мы с Мишей полюбуемся.
Вася отнекиваться не стал. Видел настроение Дорохова и несвойственную ему апатию. Особо не вдавался в причины.
«Баре! Что с них взять!» — только и подумал.
Потом быстренько все разрулил. Но при этом каждый свой шаг предварительно оговаривал с Дороховым, понимая, что не стоит уж так наглеть. Или того хуже — подставиться ненароком. Руфин — затейник известный.