Быстроногий олень. Книга 2
Шрифт:
— А какое имя будет у нашей дочери? — спросила Кычав.
— Давай опять думать, — отозвалась Унмынэ и прибавила огонь в лампе, чтобы лучше видеть крошечное личико девочки. — Это должно быть очень красивое имя…
Проснулся Журба от шума примуса. По часам было уже позднее утро. Снаружи по-прежнему доносился в убежище глухой шум пурги.
— Ну, как спалось? — спросил Ковалев, заглядывая в закипающий чайник.
— Хорошо, Сергей Яковлевич, слалось. Снилось, будто я на пляже Черноморского побережья загораю, — пошутил
— Вот этому я уж не поверю, — засмеялся Сергей Яковлевич.
— Поверить, верно, трудновато, — согласился Владимир. — Тем более что мне снилось совсем другое, будто я голый валяюсь на холодном полу и все натягиваю на себя какой-то дырявый мешок, чтобы хоть немного согреться.
— Ну, тогда подымайся скорей, сейчас чаем согреемся.
Сняв малахай, Ковалев умылся снегом, тщательно причесался.
— А ты чего нахохлился, как курица? — обратился он к Владимиру. — Встань, умойся, приведи себя в порядок. Если ты хочешь знать, здесь это гораздо необходимее, чем дома: если ты, не умоешься дома — ты будешь просто неряха, а если здесь не умоешься — будешь и неряха и тряпка. Вот, брат, как получается!
Журба вскочил на ноги и вдруг почувствовал, как его насквозь пробирает дрожь.
— Двигаться, двигаться! — негромко приказал Ковалев. — Утро меня точно такой же пулеметной дробью встретило.
— Откройте форточки, проветрите помещение, приготовьтесь к гимнастике, — с трудом владея челюстями, пошутил Владимир. — На-чи-най!
И он начал бегать на одном месте, выделывая руками самые замысловатые движения. Когда зубы его, наконец, перестали выбивать дробь, Ковалев предложил:
— Теперь выпей кружку горячего чаю, а потом возьмешься за свой туалет.
— Нет, нет! Это я сделаю до завтрака! — запротестовал Журба. Захватив полные пригоршни хрустящего снега, он принялся яростно тереть им лицо.
После чая долго играли в шахматы, изготовленные Владимиром из бумаги.
Сергей Яковлевич, умевший разглядеть в человеке его солнечную сторону, вскоре расположил Владимира, чуткого к искренности, на самый задушевный тон. Если Владимир почему-либо смущался, Ковалев смотрел ему прямо в глаза с каким-то особенным выражением, как бы говорившим: «Да, да, понимаю. Я сам испытывал подобное».
О многом рассказал Владимир в тот день вынужденного бездействия: и о своей дружбе с Тымнэро, и о своем искреннем уважении к дремуче-темному и как-то по-своему необыкновенно мудрому старику Ятто, и о своей заветной мечте написать когда-нибудь книгу о чукотском народе, и о серьезном намерении исследовать чукотский фольклор.
А Ковалев внимательно все слушал и слушал, порой одним словом, взглядом, жестом, как сказочным золотым ключиком, раскрывая в своем собеседнике наиболее глубокие тайники.
— А вот о Нояно почему ничего не расскажешь?
Владимир вспыхнул, смущенно посмотрел на Ковалева. Сергей Яковлевич улыбнулся доверительно, дружески. Журба минуту помолчал и ответил:
— О том, что у меня в сердце к Нояно, как-то думается, мечтается очень красиво, а вот рассказать… пожалуй, и не сумею.
— Думается, мечтается
Оба долго молчали. Журба, перенесенный в своих мечтах к Нояно, не заметил, как изменилось лицо Ковалева.
Никогда, ни с кем не пытался Ковалев поделиться своим горем. Иногда бывало так, что друзья, угадывая, когда накатывалась на него свинцовая волна тоски, пытались отвлечь его от мрачных мыслей, развеселить.
И тогда Ковалев становился замкнутым, порой даже раздражительным. Он замечал, что этим обижает своих друзей, и ему становилось еще тяжелее.
И вот сейчас, от того ли, что Владимир только что в разговоре был подкупающе искренним, или от того, что, сумев раскрыть его до самих глубин, Ковалев не мог не раскрыться сам, ему впервые захотелось рассказать, как любил он жену, как страшно трудно теперь ему, когда ее не стало. Ковалев приподнялся над оленьей шкурой, на которой лежал, внимательно всмотрелся в Журбу. И тут печальная и вместе добродушная улыбка появилась на его лице. «Зачем я буду врываться со своей черной, тяжелой тучей в его голубые, солнечные дали… Пусть мечтает», — подумал он и снова улегся на оленью шкуру.
…На третьи сутки пурга, наконец, утихла. Путники пробили лопатой тоннель и выбрались из своей берлоги. От ослепительного света стало невыносимо больно глазам. Плотно прибитый снег горел холодным, радужным огнем густо рассыпанных искр. Журба швырнул рукавицы на снег, с необоримым желанием сгребать искры в пригоршни. Но как только он нагнулся, искры мгновенно потухли. Владимир надел рукавицы, внимательно осмотрелся. Снежные заструги, устремленные в том направлении, куда недавно дул ветер, четко вырисовывались своими круглыми козырьками; козырьки были с такими тонкими и острыми краешками, что о них можно было порезаться. При взгляде на плавные стремительные линии застругов создавалась иллюзия движения. Казалось, что пурга, приняв окаменелые формы, по-прежнему совершает свой неудержимый бег.
Чувствуя, что у него закружилась голова, Журба закрыл глаза.
— А вот и стойбище! — рукой показал Ковалев на плоскую вершину не высокой сопки. Заметив изумление Владимира, Сергей Яковлевич добавил: — Не удивляйся, такие вещи здесь случаются. Мне, например, однажды пришлось заночевать в пургу буквально в тридцати метрах от стойбища…
Оленеводы бригады Майна-Воопки встретили Ковалева и Журбу в стойбище с большой радостью.
— А мы вас искали! Долго искали! — закричал Ятто.
— А вы, оказывается, совсем рядом с нами были! — сказал Воопка.
— Скорее идите сюда, в эту ярангу идите! — ухватила Ковалева за рукав кухлянки Унмынэ.
Майна-Воопка, дождавшись, когда, наконец, утихнут люди, крепко пожал руки гостям и сказал:
— Мы рады вам. Идемте в нашу ярангу. В очаге нашем есть еще одна большая радость.
Ковалев и Журба пошли вслед за бригадиром.
Через несколько минут гостям стало ясно, о какой радости говорил бригадир: у Воопки родилась дочь.