Бывшие. Я тебя отпускаю
Шрифт:
Девушка шумно выдыхает и оседает на стул. Я остаюсь стоять у плиты, опершись о столешницу. Голова Инги опущена, и мне не видно выражение ее лица.
— Уже больше двух лет я пытаюсь развестись с ней и лишить родительских прав.
Разина вскидывает на меня испуганное лицо:
— Ты совсем больной? — хватается за горло, будто ее кто-то душит.
— Инга, она… она не очень хорошая мать. Ты должна это понимать, ведь сама видела, как Женька рисовала те картинки, — запускаю руку в волосы и сжимаю их. — Милана не хотела ее рожать, а едва родив, просто
— Так не бывает, — шепчет едва слышно.
— Она не видела дочь больше шести месяцев, да и тогда они общались по скайпу. И знаешь, что она привезла ей сегодня? — та качает головой. — Ничего, Инга.
Разина зажимает рот ладонью, и я вижу, как ее глаза наливаются слезами.
— Но Женька… — шепчет. — Боже… она же такая ранимая девочка. Как она все это перенесла? Наверняка для нее это огромный стресс.
— Да. Она плохо понимает, что такое мать, ведь матери у нее никогда не было. Она не понимает, почему одна конкретная женщина, называющая себя ее матерью, даже не прикоснулась к ней. Порой Женька смотрит на тебя таким взглядом, что мне хочется упасть тебе в ноги и попросить посидеть с ней хотя бы лишние пять минут. Просто, блять, посидеть, чтобы она почувствовала твое тепло. А потом я понимаю, что, сколько бы я ни выклянчил у тебя времени, это не изменит того факта, что матери на нее наплевать.
— Господи, — Инга роняет лицо в ладони.
Мы замолкаем на несколько минут. Я пытаюсь унять сердце, которое выпрыгивает из груди, она успокаивается.
— Но почему вы не развелись раньше? — спрашивает она.
— Я не знаю, что ею двигало, — коротко пересказываю историю нашей двухлетней войны.
— А сейчас она зачем приехала?
— Денег хочет.
— И ты дашь? — поднимает брови.
— Да. В обмен на развод и подписанный отказ от дочери. И не смей говорить, что это слишком жестоко и она мать, которая имеет право на дочь, — на последнем предложении злость накрывает меня.
Я жду, что Инга может встать на защиту моей жены, но неожиданно она стирает слезы и смотрит на меня тяжелым взглядом.
— Не скажу. Ты все правильно делаешь. Если эта женщина исчезнет из вашей жизни, со временем Женька перестанет видеть ее призрак. Уж лучше не иметь матери, чем иметь такую, которой на тебя наплевать.
— Спасибо, — киваю. — Ты веришь мне? У меня ничего с ней не было, и я уверен, что развод состоится в ближайшее время. Если она пришла за деньгами ко мне — значит, я последняя инстанция.
— Что мне от этой веры, Никита? — вздыхает устало. — Если бы проблема была только в этом.
Она поднимает на меня взгляд, полный боли, отчаяния.
— Я знаю, — об этом говорить еще тяжелее. — Я все разрушил, сломал нас и наши жизни. Из-за меня ты убила ребенка. Просто потому что я оказался недомужиком, не готовым сделать хоть что-то, чтобы разобраться в ситуации. Инга, скажу честно, как есть: я не представляю, как ты вывезла все это, я не представляю, что ты чувствуешь ко мне, тем более после всего, что я сделал
— Все так и есть, — она закрывает глаза и продолжает говорить, не поднимая век. — Никита, но есть кое-что, чего ты так и не понял.
Инга замолкает неуверенно и открывает глаза. Прожигает меня взглядом, так пронзительно, что, кажется, препарирует душу тупым ножом.
Она открывает рот, чтобы продолжить, но неожиданно дверь на кухню распахивается, и входит Сашка. Заспанный, лохматый. Я тоже был когда-то таким.
— О, привет, Никит, — говорит хрипло.
— Привет, Алекс, — жму парню руку.
— Я щас попью и свалю, — отчитывается он и подходит ближе ко мне, чтобы взять стакан с верхней полки.
Я отодвигаюсь в сторону, Саша поднимает руку и тянется за стаканом. Он без футболки, поэтому я вижу его ребра и родимое пятно размером с яблоко на них.
Я не могу отвести взгляда от мальчика, нахожу неуловимые, но бесспорно знакомые черты и даже жесты, но самое главное — родимое пятно. У Женьки такое же. Как и у меня…
— Саш, а сколько тебе лет? — это последний вопрос, который произношу хрипло.
Никита
Если этот день хотел меня добить — у него получилось.
Шестеренки в моей голове отказываются шевелиться, ржавеют сиюминутно, покрываются толстым слоем ржавчины, которая сковывает все внутренности.
— Да нахрен он мне нужен? Его не было в моей жизни столько лет, вот и пошел он.
Тогда я еще не знал, что это про меня. Не про какого-то рандомного мужика, существующего «где-то там».
— Бабки у него возьмем, да и все. Сколько тебе одной тянуть?
Вибрациями проходит каждое слово через сознание, и все, что было внутри меня, просто распадается, превращаясь в пыль. Мои детские обиды на якобы предавшую Ингу, триггеры, из-за которых я сравнивал ее с моей матерью. Мои издевательства над Разиной. То, как я предложил ей деньги за секс. А ведь они были нужны для… моего сына.
Ненависть пропитывает каждое брошенное со злобой слово и запечатлевает его как промокашка.
Я понимаю, почему она не сказала мне. Поначалу я бы не поверил, а что еще хуже — снова послал. А потом страх. Он и сейчас в ее наполненных слезами глазах. Да, милая, ты тоже все поняла.
— Да брось, мам. Я знаю, что не нужен ему.
И вот это как контрольный выстрел, который причиняет только одно — смерть.
В глазах этого мальчика я, как его отец, мертв. Меня для него не существует. Кого винить в этом, кроме самого себя?
Я не чувствую ничего и одновременно ощущаю, как каждая клетка моего тела пронизывается острой, неконтролируемой болью.
Алекс спит на ходу, поэтому не замечает вообще ничего.
— На днях тринадцать будет, — зевает широко. — Приходите с Женькой, кстати. Отметим. Ну, я пошел, спокойной ночи.