Бывших не бывает
Шрифт:
– Говорил я тебе, Кирюха, что ласковостью твоей его не пронять, – староста подмигнул своему другу и соправителю. – Не со страху дерзит.
– Твой заклад, Репейка! – отозвался воевода, а потом резко повернулся к священнику. – Так что поделываешь, отче? Здесь – в Ратном?
– Вживаюсь, воевода, – отец Меркурий сам не понял почему употребил именно русский титул вместо ставшего уже привычным «эпарх Кирилл».
– Кхе! Вживаешься, значит? – Корней улыбнулся, подбоченился, но глаза остались льдисто-холодными. – И глубоко вжился?
– Меньше, чем хотел бы, но больше, чем рассчитывал за такое время, –
– Кхе, сумел, – согласился воевода. – Без смазки в эту самую… Не рано в свои игры играть начал?
– Нет, не рано, – пожал плечами отец Меркурий. – Я ведь предупреждал, что буду. Только забыл ты, воевода, что я тогда в бане сказал: «Я вам не враг». Само собой, у меня и свой интерес имеется, и играю я за себя, вот только это «за себя» означает не всегда за вас, но никогда против вас.
– Кхе, откровенно, – Корней повернулся к Аристарху. – Веришь ему?
– Я, Кирюх, никому не верю, даже себе, – староста ухмыльнулся одними губами. – И себе нельзя верить. Сам видишь – лежу я тут пока бревном, по нужде и то встать не могу. И приключилась тут со мной нужда мелкая, да так, что терпежу нет.
– Ты это к чему? – дёрнул искалеченной щекой воевода.
– Пристала, значит, ко мне нужда мелкая, – Аристарх просто проигнорировал вопрос друга. – Я, само собой, ору, пособите, мол. Кинулись ко мне, корчагу, значит, суют, чтобы способнее, а из меня как попрёт – еле-еле в жопе удержал, пока лохань помойную совали… Так что верить никому нельзя – даже себе, а то не ровен час обвалишься, как титешник.
– Кхе! По-другому спрошу, – воевода прищурился и подобрался. – Ему ты доверяешь?
– Кой в чём… – староста помолчал. – Кой в чём… Людей по делам судят, и тут вроде корить его нечем… Но в начале было Слово, в Писании говорят. Так, отче?
«Малака! Мы добрались до сути! Ошибиться нельзя, соврать нельзя и всей правды сказать нельзя – просто не поверят. И одних высоких целей им не достаточно – идеалист для них равнозначен идиоту, а идиот на моём месте быть не может, хотя в моём случае как раз и есть… Так что нужно нечто зримое, земное, но и амбициозное… Так что сказать, а что опустить?»
– Так! – кивнул отставной хилиарх.
– Ну вот и скажи… – воевода нехорошо усмехнулся, а потом произнёс, как топором по шее ударил: – Слово… А уж мы, не обессудь, решим: стать ему плотью или как.
– Что ж, эпарх Кирилл, – отец Меркурий подчеркнул греческое титулование, – вот тебе моё слово. Ты многого хочешь для себя: прославить свой род, подняться по пути чести, встать лишь на ступень ниже трона. Достойная цель!
Но ещё большего ты хочешь для внука. Ты его любишь больше жизни, но и немного завидуешь ему, его крови – священному ихору цезарей, что течёт в его жилах, но не в твоих… И пусть эта кровь не из-под венца – это не важно, она всё равно даёт sacrum – священное право властвовать! Не знаю, как это правильно сказать на языке моей матери, но ты понял меня…
Корней побагровел, но священник не дал ему сказать слова.
– Именно потому ты так ухватился за возможность. Широкая река, богатый торговый путь и нет сверху власти. Именно там твой внук может осуществить своё право крови, проверить свой sacrum. Для этого всего и надо-то победить. Одному против десяти, но когда
Теперь ты, синкилитик Аристарх! Ты тоже хочешь вскарабкаться наверх. Но не к трону, а за трон. Ты хочешь решать, но не оглашать решения, а вот твой друг и соправитель хочет и того и другого, но тут уж каждому своё.
Теперь обо мне. Я, недостойный иерей, хочу стать епископом. Для начала. Когда-то я водил в бой таксиархию. Теперь у меня другой бой, но мне надоело быть в нём рядовым акритом.
А ещё я хочу отомстить. Очень хочу, но это может пока подождать – месть не то блюдо, что едят горячим. Есть дело поважнее – спасти моего единственного друга. Это то, что я хочу для себя.
И потому мне нужны вы и ваш успех. Я хочу его для всех нас. Малака, я его жажду больше, чем жаждал воды после недели марша по пустыне, и больше, чем по юности девку после трёхмесячного воздержания! Так что я пойду с вами туда, куда вас посылают, и сделаю всё, что смогу, чтобы вы утвердились на этих землях и привели их ко Христу. Вы, а не латиняне! Это будет хорошая, настоящая месть… Ну а потом я потребую и добьюсь честного дележа: земли и тела – вам, души – мне.
«Вот и всё. Слово сказано. Теперь или оно станет плотью, или ты, Макарий, перегноем. Смешно, но я к этому привык – полгода только тем и занимаюсь…
И ещё смешнее – Илларион и Порфирородная всё же отравили меня своим ядом. Никогда не думал о епископстве, а сейчас сказал и понял – хочу. Тесно мне на приходе, тесно… Неужели я действительно становлюсь светлейшим на старости лет? Кто бы мог подумать?
Ну чего они там тянут? Устал! Скорей бы всё закончилось. Так или иначе…»
Воевода поёрзал на табурете, несколько раз кхекнул, поскрёб в бороде, смерил отца Меркурия долгим взглядом и спросил:
– Седалище не треснет, отче? Не боишься?
– Боюсь, – кивнул священник. – Как раз того, что треснет. Только в говне себя похоронить ещё страшнее.
– Врёт? – воевода резанул взглядом по Аристарху.
Староста приподнялся на подушках, поймал взгляд священника и уже не отпустил.
Но старый солдат и не пытался избежать этой схватки. Взгляды встретились, между зрачками протянулись почти зримые нити, и начался поединок воль.
Чёрное, нечеловечески спокойное ничто плеснуло в глазах Аристарха, заполнило их все и потянулось к отцу Меркурию, но не к тварным его очам, а глубже: в мозг, в сердце, в душу. В этой тьме причудливо мешались безотчётный ужас и обещание покоя, отдохновения… И они тянули к себе душу священника. Медленно, по капле – тьме было некуда спешить… Она не торопилась. Зачем? Как бы добыча ни дёргалась – деваться ей некуда.
Священник был готов к удару, битве, звону незримых мечей и треску щитов, но не к такому высасыванию собственной сути. Его встречный удар пропал втуне – тьма не ответила на него, а мягко, без плеска приняла в себя и сделала собой. Тихо и почти незаметно – даже круги по поверхности не пошли. Разве что лёгкая рябь да чуть заметное довольное урчание. И притяжение услилилось.