Царь Федор. Трилогия

Злотников Роман Валерьевич

Следующие два часа превратились для гордого поляка в настоящий кошмар. Судебную коллегию собрали быстро. В состав этой коллегии вошли двое представителей шляхты, один из которых был поляком, подданным короля Речи Посполитой, приехавшим в Брест по каким-то своим делам, его отыскали на торговой площади и пригласили поучаствовать в заседании суда, решающего судьбу его соотечественника, а другой — местным, подданным русского царя, но по национальной принадлежности тоже поляком. А также двое крестьян, что стало для пана Володарского сильным шоком. Холопы судят

шляхту?! Да где ж это видано-то?!! Однако ни со стороны шляхтича польского подданства, ни со стороны местного возражений не последовало. А на гневную речь ясновельможного пана последовал уже набивший оскомину ответ судьи, что он-де находится на земле, на которой действуют законы русского государя. А согласно Государеву судебну уложению, ежели в конфликт вступают интересы представителей разных сословий, в судебную коллегию назначаются присяжные крестные целовальники каждого из них. С совершенно равными правами.

Первой начали разбирать жалобу на беглых холопов. В результате аж четыре семьи, которые, как выяснилось, тайно перекрестились в православие, были просто отпущены на все четыре стороны. Грабеж! Впрочем, внешне все выглядело благопристойно. Из православного храма был вызван дьякон, коий учинил всем объявившим себя православными строгий допрос:

— Имя?

— Тадеуш, ваше благовестие!

— Покажи крест!

Крестьянин торопливо выпростал из-под рубахи висящий на тонком шнурке медный крестик. Дьякон внимательно осмотрел его и согласно кивнул.

— А теперь положи крестное знамение!

Крестьянин торопливо осенил себя крестом строго по-православному, кладя его справа налево. Дьякон снова согласно кивнул, но на этом допрос не закончился.

— Когда был окрещен?

— Та в позапрошлом годе, пше проше, ваше благовестие. На Пасху. В нашей деревне тогда святый брат от православного Порудновского Святы-Троицкого монастыря гостил. К нему и обратились.

Дьякон повернулся к монаху, скромно стоящему в стороне.

— А не с того ли ты монастыря, брат во Христе?

— С того, — отозвался монах.

— Ведомо ли тебе о том?

Монах пожал плечами.

— Всякий из братии нашей волен в подвиге своем! Куда Господь его стопы приведет, там и несет свет воли и слова Божьего… — Он замолчал, а затем повернулся к крестьянину и спросил: — А какого вида был тот монах?

Поляк этак приниженно повел плечами, кашлянул в кулак и, смущенно теребя шапку, пояснил:

— Рослый он был, святый отец, и борода рыжая. А еще на левой руке одного пальца немае.

Монах повернулся к дьякону:

— Есть у нас такой. Брат Егорий.

Дьякон молча склонил голову в знак благодарности и снова повернулся к польскому крестьянину.

— А огласи-ка Символ веры, коему следуешь…

Когда поляк без запинки оттарабанил все, о чем его спрашивал дьякон, тот осенил его крестным знамением и повернулся к судье.

— Это человек православной веры.

Судья кивнул в ответ, а затем поднялся и громко, на всю площадь, на коей уже собралась целая толпа, огласил:

—

Я, Миколай Козиньский, царев судья по цареву закону и выбору уезда, заявляю всем, что крестьянин Тадеуш прозвищем Сьеж [129] , прибывший в Брест из деревни Морды, является православным и посему ничьим холопом быть не может. Так что, ежели на нем никаких иных вин и обязательств не имеется, он волен идти куда пожелает, и никто ему в том препятствовать не смеет. Ежели же кто знает о каких иных его винах и обязательствах, кои могут послужить препятствием для сего решения суда, то пусть объявит об этом здесь и сейчас! — Судья замолчал.

129

Ёж ( польск.).

Но вокруг стояла тишина. Даже пан Володарский понял, что возмущаться бесполезно, и сидел в телеге молча, только скрипел остатками зубов.

— Тому и быть! — поставил точку в рассмотрении дела в отношении крестьянина Тадеуша судья. — И я, как царев судья, принимаю на себя всю ответственность за сие решение и его исполнение. — После чего уселся на свое место, а на место Тадеуша вытолкнули его жену, коей также предстояло пройти весь круг допроса с пристрастием по поводу принадлежности к православию.

Так и пошло…

Некой компенсацией пану Володарскому оказалось лишь то, что остальные его холопы, кроме этих четырех семей, оказались верными католиками и в их отношении его право на них, да еще и подтвержденное и им самим, и его гайдуками, и признаниями самих крестьян, данными ими под крестным целованием, осуществленным под надзором вызванного из костела ксендза, никаким сомнениям не подверглось. Но после того, как эти крестьяне были отправлены под караул на двор центральной цитадели крепости, к нему подошел ксендз.

— Не желаешь ли исповедаться, сын мой?

Пан Володарский горделиво (ну насколько это возможно в связанном виде) подбоченился.

— Не в чем мне ишповедоваться, швятый отец. Не шовершал я ничего попирающего ни шаконы Бошьи, ни шляхетшкое доштоинштво, — ясновельможный пан искривил рот и продолжил, будто выплюнул: — и шие даже шей неправый шуд подтвердил. Вернув мне моих холопов…

Ксендз покачал головой.

— Так над тобой-то суда еще и не было, сын мой. А что касается твоих холопов… — ксендз вздохнул, — все одно их тебе не видать.

— Как это? — ошарашенно вытаращил глаза пан Володарский.

— А так, — грустно покачал головой ксендз. — Неужто ты думаешь, что твои холопы из только что увиденного никаких выводов сделать не сумели? Пока здесь тебя и твое дело разбирать будут да приговор тебе выносить, крестьяне себе православного священника вытребуют. И заявят ему, что-де нынче узрели свет истинной веры. И потому все поголовно готовы перекреститься в православие. После чего, как ты уже видел, они никакими холопами быть не могут.