Царь Федор. Трилогия
Шрифт:
— Это мы басурмана внутрь заманивать будем, — пояснил Тимофею сотский той сотни, к которой приписали его класс, Меркушин. — Эвон цельну зиму эти хоромины ладили, столько народишку нагнали — ажно повернуться негде было.
Тимофей молча кивнул, но вопросы остались. Как его заманить-то? С какой стати басурман вообще на Елец пойдет, а не стороной его обойдет да на Москву не двинется? А если даже и подойдет к Ельцу — зачем ему всей силой в ловушку стен лезть? Влезет тысяча-другая… ну ладно, ну пусть десять влезет, обнаружит, что тут что-то не так, да на том и все. Пусть они все десять тысячи положат, что немало, конечно, но дальше-то что? Почитай, все войско здесь собрано,
Однако через неделю стало ясно, что крымчаки отчего-то прут прямо сюда. Да так, будто им в Ельце медом намазано. Причем так прут, что даже бросили имать полон и пошли ходом. Первые разъезды появились у города три дни назад и были отогнаны ружейной пальбой. Ворота, конечно, никто восстанавливать не думал, но перед ними поставили гуляй-город, посадив туда два московских стрелецких приказа да установив два десятка пушек — чеглики либо ползмеи и полуторные пищали [46] . И только вчерась Тимофею наконец стало известно, почему оно так все случается.
46
Чеглик, ползмеи, полуторная пищаль — типы русских орудий среднего и малого наряда.
Сначала он встретил своего знакомца, десятского теперь уже царева холопского полка. Тот, как выяснилось давно, еще при знакомстве во время учебы в школе, неплохо помнил по прежней своей службе и его отца, и дядьку Козьму. Он прибыл в Елец в составе конвоя, сопровождавшего всего одну телегу, которую подогнали к самой большой домине и сразу же выставили крепкий караул.
— Ой, дядька Панкрат, и вы здесь?
— Тимофей, — расплылся тот в улыбке, обнимая старого знакомого, — а чегой-то ты не в школе?
Тимофей развел руками:
— Так все ужо, дядька Панкрат, закончилась школа-то. Теперь я царев поместный воин.
— То добро, — кивнул десятский. — А как там твой дядька Козьма?
— Помер Козьма, — тихо ответил Тимофей, стягивая с головы шапку, — зимой помер.
Десятский тоже стянул с головы свой шлем, помолчал, а потом тихо сказал:
— Ну да вечная ему память, и да будет ему земля пухом. Добрый был вой, честный, стойкий. Слава богу, тебя уже в силе, наследником батюшкиным повидать успел. Будет ему что бате тамрассказать… А ты где тут обитаешь-то? А то идем к нам, нас тут целая сотня.
Тимофей рассмеялся:
— Так и нас тут, дядька Панкрат, целая сотня. Почитай, весь выпуск. К стрелецким сотням приписаны. Как стрелки добрые. Велено, как басурмане полезут, в первую голову мурз выцеливать…
— Во-от оно что, — протянул десятский, — ну так и ладно, стрелки вы все добрые, справитесь.
— Вот только я одного не понимаю, дядька: с чего бы это татарам сюда переться? Чего им тут, в Ельце, медом намазано?
Десятский покровительственно похлопал его по плечу:
— Да все полезут, можешь не сомневаться. Уж я тебя в том могу уверить.
— Да отчего ж? — удивился Тимофей.
— А вот этого, парень, я тебе сказать не могу, уж извини.
Тимофей окинул дядьку Панкрата цепким взглядом и медленно кивнул. Вот оно как… знать, все не так просто. Ну да скоро, видать, все узнаем. Он примирительно улыбнулся:
— Ну нельзя так нельзя. Сам знаешь, дядька Панкрат, нам, что такое тайна, ведомо. — И, решив не продолжать эту тему, задал вопрос, который тоже был ему зело любопытен: — А не скажешь ты тогда, чего это ваши ту телегу, что поставили у дальней и самой большой домины, в коей цельный московский стрелецкий приказ сидит, зело охраняют?
Дядька Панкрат расплылся в усмешке, будто Тимофей его чем-то вельми порадовал, но ответил точно так же, как и на первый его вопрос:
— И этого тоже, парень, я тебе сказать не могу.
На том и расстались. А уже совсем поздно вечером к нему прибежал Аникей. Они отошли в сторонку.
— Чего это ты такой мокрый весь? — поинтересовался у земляка Тимофей.
— А-а, да гренады весь вечер наверх стены таскали.
— Чего? — не понял Тимофей.
— Гренады. Ну бомбы такие, чтобы руками швырять, — пояснил Аникей.
— Руками? — удивился Тимофей.
— Ага, — кивнул Аникей. — Поджигаешь фитиль да швыряешь. А она на землю падает и, как фитиль догорит, взрывается и чугунными осколками всех вокруг сечет. Да ладно с ними, а вот я знаешь что тебе скажу… — Он сторожко огляделся и, придвинувшись к Тимофею, тихо спросил: — А знаешь, отчего крымчаки к Ельцу зело прут?
— Отчего ж?
Аникей приблизил свои губы к его уху и прошептал:
— А они думают, будто в Ельце вся казна царская схоронена.
Тимофей удивленно округлил глаза. И чего бы это? Откуда такой дикий слух пошел?
— То им люди, верные царю-батюшке, нарочно сказывали, — пояснил Аникей. — Которые с царева холопского полка. Первый еще под Изюмской, сказывают, сам им в руки отдался. Нарочно на охромевшего коня сел да и татарскому разъезду попался. И там сказывал, что на Руси по весне совсем неустроение приключилось. Многих городов разорение. Супротив царя-батюшки шибкое волнение. Потому царь-батюшка и решил казну схоронить в надежном месте. А поскольку из-за великого неустроения у него верных войск немного оказалось, он городовых стрельцов с Царева-Борисова, Белгорода и Оскола снял.
Тимофей понимающе кивнул. А ведь верно, крымчаки же, застав Царев-Борисов и остальные города и острожки покинутыми, чего подумают? Что все верно им пленник баял. Да и люди царевых посольств, что в Крыму и Истамбуле османском, тако ж всю зиму баяли. Кто ж послу верить будет, ежели все его люди совсем другое бают? Потому-то они к Ельцу скорей и кинулись. И тут Тимофей понял идею молодого государя и невольно восхитился. Ох и хитер царь-батюшка, ох и умен…
— Да только то еще не все, — продолжал между тем Аникей. — Потому как два дни назад еще трое верных людей крымскому разъезду нарочно попались. Уже с сумами, полными серебра. Баяли мне, рублей по десять счетом у каждого было. И должны они были говорить, что сбегли из Ельца, где действительно вся казна царская хранится, а в самом Ельце тоже неустроение случилось. Да такое, что даже ворота пожгли. — Аникей покачал головой. — Так что завтра надобно ждать басурман…