Царь и Россия(Размышления о Государе Императоре Николае II)
Шрифт:
У императоров, от римского и до английского короля, отнималось все, кроме тоги, мундира, пенсии и короны. У самодержавия ничего не отнято: оно временно отошло от народа с Государем. От народа отпала сама его держава.
Мы — восточное государство — пробыли два века под императорством и рухнули опять-таки в форму западную — социалистическую, по последнему слову западной науки, взлелеянной императорством [225] . И никакой иной реальной, как большевистская форма, у вздорного и лживого учения социализма нет. Промежуточных станций социализма, на которых жизнь может остановиться — не существует.
225
Первый
И, рухнув, мы начнем искать, кто мы были и кем будем. Запутавшиеся в неправде евразийцы будут поздно доказывать доказанную жизнью истину, что мы восточники, а Салтыковы — что мы, погубленные Западом, им же спасемся. Хороши мы будем, если теперь начнем новую распрю!
Начиная с географии, Православия и кончая этнически плохими и хорошими свойствами, — нам некуда уйти от нашей восточности. И ни императорство, ни евразийство нас не изменит. Мы — мы, хотя бы и меняли выражения наших лиц и имен. А главное — Россия, — Россия, пока она не разделена и не расхватана по кусочкам Западом. И никаких entweder-oder [226] нам ставить нечего. Это доказал 1917 год. Мы изменить себя можем только сами, и в самой борьбе за право самим держаться или пропадем как русский народ, или победим как соборная нация всех народностей, удержав Россию сами, через Царя, сковав ее части этой властью.
226
Либо — либо (нем.).
Нет, утверждение графа Салтыкова, что роль Императора — борьба с народом, — незаманчиво. Самодержавие боролось с уклончивостью народа от государственных дел (не политика), с непокорением правде, закону и вере, но не создавало себе роли борца.
Царь печется о народной нужде. Когда нужно, самодержавие — не слабее диктаторского императорства, оно покоряет своей воле, и при Иване IV и Петре, рубивших головы супротивникам.
Царь первый страж страны от иноземных; Царь — врач, и вмешивается в жизнь народа, когда он болен, и оставляет его в покое, когда он здоров, и дает ему самоуправление для работы: хлеб насущный даждь нам днесь [227] .
227
Мф. 6, 11.
А императорский бюрократизм и парламентаризм зудит народ, вечно вмешивается, лживо опекает, тревожит жизнь, мудрит. Самодержавие — симптом здоровья, запаса сил; симптом начала — в противовес западной культуре — симптому конца. Тип самодержавия вырабатывался на глазах народа, составляя источник его силы, что и привело к могуществу Россию — так как в гуще народной до половины прошлого века жило духовное родство с народным, пусть и мужицким, былым самодержавием. Родство это и было ненавистно. Его и разбили. Долгие счастливейшие века Россия жила по-«Божьи», по совести, правде и в свободе.
Восточное самодержавие было гражданское, избегавшее вмешиваться в дела духа; но истовость, религиозный пафос царей витал перед народом как образец смысла жизни России.
В то время как Запад стоит за формы ограничительные или республиканские, по временам переходя в абсолютизм, смиренное самодержавие вершит над всем и неограниченно, так как в нем народный дух, не желающий себя ограничивать.
Народ знает, что ни по строению, ни по размеру, ни по духу Россия не схожа с другими странами — и равняться не хочет.
Самодержавие отвечает идее подлинного народоправства, с созданной самим народом венчанной благородной вершиной: головой, судьей жизни, хранителем его духа, совести, обычая, религии, силы, славы, земли и прочего. Царю отстаивать
Славянофилы называют самодержавие «активным самосознанием народа, концентрированным в одном лице», но они до конца не договаривают об осуществлении этой власти самоуправлением Калиты и Грозного, в противоположение западному абсолютизму Центра.
В одном лице наших государей два мировоззрения: императорство и «невесомое» самодержавие, которое в силу какого-то рока не хотят признать «весомым», действенным, каково оно есть. В этом — трагедия, борьба двух смыслов: Император и Царь; первый готов сдаться, как сдаются по очереди монархи Запада.
Царь не сдается, так как он не в семье монархов, он восточный, самоуправный, коренной русский. Императоров много, а самодержец — один.
Заветность вопроса так велика, что последние государи боятся его тронуть, интуитивно оберегая титул.
Судят мудро славянофилы. Но за ними не пойдут радикалы, ненавидя самый вопрос; не пойдут другие, чуя в quoad systema [228] ошибочность. У славянофилов все верно, кроме страха перед самоуправлением, кроме слепого и безрассудного поклонения общине и непременного слияния в славянское море. И все сильное, независимое, желающее работы, права собственности, как единственного двигателя жизни, с ними не пойдет. И в то время как одни, завистники исторических успехов государей и царской России, все отрицают, другие — доктринеры, не договаривают и, зараженные духом бюрократизма, не посмеют дать совета: как силой самодержавия окончательно устроить жизнь России, а не славянства, отторгнутого в своей части навсегда Западом. Самодержавие охраняется самими царями — для будущего.
228
Отношении системы (лат.).
От недоговоренности и лукавства бюрократии — незаконченность реформ Александра II. Отсюда же слабость земства, отсюда — община, отсюда гибельные войны за славянство, отсюда гибельная централизация.
Критик исторической системы: ex sese non ex consensu Ecclesiae [229] осудит главное: чуждость духу нашего народа. Мысль вновь «оваряжить», отречься от старой России, отворить все двери не только культуре Запада, но и самим европейцам — безумна. От этой мысли недалеко договориться и до монархии made in Germany [230] . Говорящие о сумерках России замалчивают о сумерках Европы, не говорят, что есть уже две Европы — старая, честная, и новая, теряющая честь, разум и дух правды. Не говорят и о современных социалистических монархиях. Какую же Европу и какого монарха зовут спасать Россию?
229
Из себя, а не из согласия Церкви (лат.).
230
Сделанной в Германии (англ.).
В суждениях за и против самодержавия и имперства лежит противное русское свойство вечного бездонного спора. Спор был и есть — разлагающий, особенно во время летаргического сна России. Вместо двух крайностей давно после Петра I должна была вырабатываться форма своей, всероссийской Царской власти, принимаемой из всего лучшего — самодержавного, а также и императорского права. Государь — Царь всея России, равный и желанный всем народностям. Все признаки граненой твердости императорства — неотъемлемы; вся структура могла быть сохранена — при условии воспринятая из самодержавного начала целого ряда основ, в противовес абсолютизму, бюрократии и парламентаризму, и признаний широкого областного и уездного самоуправления и собственности.