Царь и Россия(Размышления о Государе Императоре Николае II)
Шрифт:
Надо полагать, что именно личные отношения побудили Государя проявить непонятную для Палеолога терпимость к недостойному носителю императорских вензелей.
Господин Витте мог проявлять свою ненависть к Государю своими интригами. Государю же подобало выражать свои чувства лишь величавым презрением. И такому заключению имеются определенные данные, вытекающие из того, насколько Государь был терпим вообще к личным своим врагам.
Вот что рассказывает Палеолог.
Известный революционер Бурцев, вернувшийся самовольно из-за границы во время войны, был арестован и выслан в Сибирь. Так как эта мера произвела
«С первых же слов Его Величество сказал мне: „Господин Палеолог знает ли о тех мерзостях, которые Бурцев писал обо мне и Императрице?“ — Однако я настаиваю. Государь был так милостив, у него такое высокое понимание своей миссии как Монарха, что он почти немедленно мне ответил: „Хорошо, скажите французскому послу, что я жалую ему помилование этого презренного (ce mis'erable)“. При этом Его Величество не лишило себя лукавого удовольствия присовокупить: „Напомните мне, при каких обстоятельствах мой посланник в Париже предстательствовал бы о помиловании французских политических осужденных?“» (T. I. С. 298).
Читателю остается судить по образу действий Государя по отношению к Витте и Бурцеву, насколько он был «немилосерден к тем, которые не оказывали внимания относительно его», как это успел кто-то шепнуть Петра, о чем было упомянуто выше.
Соображения госпожи X. и графини Z., что Государь «боится Витте» и не смеет его тронуть, неблаговидны морально и неосновательны по существу. Если бы между Государем и Витте в действительности были тайны, компрометирующие «престиж Их Величеств», то неужели они не выплыли бы наружу при Временном правительстве, которое при посредстве комиссии Муравьева выискивало все, что только сколько-нибудь могло послужить во вред Николаю II и его Августейшей супруге.
С негодованием приходится отбросить суждения об отсутствии у Государя мужества и воли. И то и другое свойства он ярко проявлял как в стремлении довести войну до победного конца, так и при невыносимых условиях ареста и изгнания. Вот яркое свидетельство этому, приводимое Бьюкененом:
«Одной из причин отмены Керенским смертной казни было предупреждение возможности требовать казни Государя. Узнав об этом, Государь воскликнул: „Это ошибка! Уничтожение смертной казни подорвет дисциплину в армии. Если он это делает для того, чтобы избавить меня от опасности, передайте ему, что я готов пожертвовать жизнью для блага Родины!“» (T. II. С. 54–55).
Вообще, вместе с Палеологом нельзя не возмущаться той непристойности, с которой позволяли себе говорить о Государе, и не поставить ему в заслугу, когда он эту непристойную болтовню обрывал. Но, с другой стороны, нельзя не отметить того, что представитель демократической и республиканской страны изумлялся тому, что Царская, иногда признаваемая им за анахроническую, власть не пользовалась в достаточной мере «Петропавловской крепостью и Сибирью, всегда находившихся в своей грозной наличности».
В общих чертах выше изображена та обстановка, в которой приходилось жить и действовать Государю. Не касаясь здесь той непомерной работы и той нечеловеческой ответственности, которую ему
В то время, когда шептуны приписывают Государю готовность закончить войну, он, по сведениям Палеолога, говорит А.В. Кривошеину (11/24 сентября):
«Я продолжу войну до крайности. Чтобы истощить Германию, я исчерпаю все средства, я отступлю, если нужно, до Волги».
К этому Царь прибавляет:
«Вызвав эту войну, Император Вильгельм нанес ужасный удар монархическому принципу» (T. I. С. 136).
Заметьте, не монархизму Гогенцоллернов, а принципу монархизма. Царь отлично понимал уже тогда, к чему он идет, но верность слову не позволяла ему сойти с пути чести, единственному пути помазанника Божия.
8/21 ноября французский посол принят в Царском Селе и так описывает свою встречу с Государем.
«Как всегда, Государь стесняется при первых своих фразах, преисполненных любезности и внимания, но скоро он оправляется:
— Ранее всего, усядемся поудобнее, — сказал он, — так как я задержу вас продолжительное время… В течение трех месяцев, что мы с вами не видались, совершились великие события. Чудесная французская и моя дорогая армии проявили такие доказательства своих достоинств, что победа уже не может от нас ускользнуть… Конечно, я не делаю себе никаких иллюзий относительно тех жертв, которые война еще от нас потребует, но уже ныне мы имеем право и даже обязанность согласоваться о том, что нам придется сделать, если Австрия и Германия попросят мира, принимая во внимание, что Германия весьма заинтересована в том, чтобы вступить в переговоры, пока ее военные силы еще опасны. Что касается Австрии, то разве она уже не истощена? Что же мы сделаем, если Австрия и Германия попросят у нас мира?
— Основной вопрос, — отвечаю я, — заключается в том, придется ли нам вести мирные переговоры или же продиктовать мир нашим противникам. Какова бы ни была наша умеренность, мы, очевидно, должны потребовать от Центральных держав таких гарантий и возмещения убытков, на которые они не согласятся, не будучи доведены до последней крайности.
— Это и мое убеждение. Мы должны продиктовать мир, и я решился продолжать войну до окончательного разгрома Германских империй. Но я настаиваю на том, чтобы условия этого мира были обсуждены между нами тремя: Франциею, Англиею и Россиею, только между нами тремя. Следовательно, никакого конгресса, никаких посредников. Потом, когда настанет час, мы продиктуем Австрии и Германии нашу волю.
— Как, Ваше Величество, в общем представляете себе условия мира?
После минутного размышления Государь продолжает:
— Прежде всего мы должны предрешить уничтожение германского милитаризма, этот кошмар, в котором Германия нас заставляет жить более сорока лет. Надо отнять у немцев всякую возможность реванша. Если мы дадим себя разжалобить — это новая война через короткий срок. Что же касается точных условий мира, то я могу вам сказать, что я заранее соглашаюсь на те, которые выразят Франция и Англия в их частных интересах.