Царь Сиона
Шрифт:
— Мне дурно! — простонала хозяйка «Роз». — Анжела, дитя мое, выгляни в окно, не подъехали ли наши повозки? Меннеман обещал прислать крепкую телегу и четырех лошадей. Теперь так трудно достать повозку, а мне не сидится на месте.
— Бедная женщина! — проронил Зибинг с искренним огорчением.
Но в глазах вдовы не заметно было угнетенного выражения, когда она взглянула на него и ответила:
— Вы больше моего вытерпели, дорогой пастор. Позавчерашний пожар, которым эти чудовища спалили ваш святой монастырь, мог стоить вам жизни. Простите, это я в суматохе еще не спросила
— Действительно чудом. Я уже был окружен дымом и пламенем, мое платье начинало тлеть, чад душил меня; но ангел — увы, падший ангел! — вынес мое дряхлое тело из развалин. Ринальд был моим спасителем, да, Ринальд, отшатнувшийся от истинного Искупителя!
— Ринальд? Этот вероотступник? — спросили в один голос женщины; только Анжела продолжала упорно наблюдать из окна и не повернула головы.
Кустос подтвердил с сокрушенным сердцем: «Вы освободили меня от оков, — сказал молодой человек (нужно сознаться, страшная бородища анабаптиста очень идет к его исхудавшему лицу), — теперь мы в расчете. Пути наши расходятся, а потому прощайте навсегда, но бегите, бегите, как можно дальше!» Тут он покинул меня, и я его уже больше не видел.
— Телеги не видно и не слышно! — торопливо и в то же время испуганно проговорила Анжела. — А под нашими окнами народ идет толпами, кто просто с палкой, кто с узлами; дети, старцы, едва плетущиеся больные, женщины и мужчины, все сгибаются под ношей, точно вьючные животные…
Священник и женщины поспешили к окну. Одна только вдова не смогла тронуться с места. Богачи, столь же беспомощные, как и бедняки, покидали свою родину, а анабаптисты ударами подгоняли бегущих и грабили их еще на улицах.
— Обратитесь на путь истинный, собаки, или подохните! — раздавались время от времени злобные крики, а им вторили мольбы о пощаде.
Тут же среди беглецов толпились пришельцы из ближних и дальних городов, стекавшиеся со своим добром, детьми и слугами в город, где должны были собраться все праведники, как оповестили о том, в особом манифесте, пророки и Роттман.
Скорбь вдовы, возраставшая по мере того, как наблюдавшие в окно за происходящим на улице делились с ней впечатлениями, достигла предела, когда в комнату вбежал мальчуган Меннемана и оповестил, что пророки отняли всех лошадей и повозки и разрешили выселяться только пешком. «Язычникам подобает пресмыкаться в пыли»! — провозгласили они, как заметил насмешливо мальчуган, этот еще не созревший, но уже неукротимый еретик.
— Боже мой, мне не выбраться отсюда! — стонала хозяйка гостиницы «Розы». — А я еще обещала взять с собой вас, Кустос, тебя, моя дочь, и тебя, дорогая Анжела! О, зачем увлекла я тебя из-под охраны твоего отца! Хоть он и еретик, но ведь он не позабыл бы, что ты его дитя, его единственное дитя!
— Я по собственному желанию рассталась с отцом, — с воодушевлением произнесла Анжела, — раз он открыто стал на сторону анабаптистов моя судьба и ваша — неразлучны, дорогая бабушка!
Кустос склонил голову и проговорил:
— Наша жизнь в руках Божиих. Я был бы бесполезным гостем в этом доме, а потому намерен отправиться пешком, хотя бы мне и угрожала опасность!
— Матерь
Влетела Елизавета, воплощение ужаса и гнева.
— На помощь! — вопила она, врываясь. — Спрячьте меня. Я подняла нож на чудовище, моего мужа. Я задней дверью бежала из дома. Вернеке, Анжела, помогите мне!
— Несчастная! — воскликнули женщины. — Ты пролила кровь?
— Нет… Он успел вовремя отстранить удар. Он вернулся с одной из омерзительных попоек. В то время как несчастных изгнанников гонят теперь в стужу, грязь и голод, когда епископ окружил наш город своим лагерем, он, негодяй, пирует и притаскивается домой с награбленным в соборе добром: они разграбили собор. Я защищалась от его пьяных ласк. Спрячьте меня, возьмите меня с собой, госпожа Вернеке! Я, как собака, лягу в солому ваших повозок; я готова быть скамейкой для ваших ног, только вытащите меня из этой срамной лужи!
На неотступные просьбы красивой, разгневанной женщины оставалось ответить только мучительным отказом. Отчаянию несчастной Елизаветы не было границ; она убежала бы, если бы ее не удержали хлынувшая в дом вдовы толпа людей и происшествие совершенно особого рода.
Окруженный своими клевретами, стремительно и бесцеремонно вошел Бернгард Роттман; следом за ним величественно выступал тучный мужчина, в длинном, шутовски сшитом священническом одеянии. Оборванный мальчишка нес за ним наполненный водой котелок, другой — огромное кропило, выкраденное из собора. Почетную стражу составляли вооруженные всяческим оружием граждане, с тупыми взорами и важной осанкой. Толстый, изумительно одетый человек был Юлиус Фризе, только что наспех выбранный анабаптистами епископ нового Израиля, — пугало, которое приверженцы Роттмана всюду таскали за собой, дабы придать своим действиям известную долю торжественности.
— Пришел мой последний час! — простонала Вернеке. — Убийцы! Мы пропали! Боже, сжалься над нами!
Зибинг мужественно бросился навстречу вломившейся толпе, забыв свой преклонный возраст.
— Что нужно вам здесь? Оставьте женщин! Вы перешагнете только через мой труп! — восклицал он.
— Поп, поп! — забушевал скорняк Зюндерман, самый ярый мятежник из шайки. — Хватайте его, братцы!
Роттман сам ухватил несчастного кустоса за грудь и бросил его в руки своих.
— Так-то платишь ты за мои благодеяния, Берендт? — грустно спросил увлекаемый Зибинг.
— Я не знаю тебя, служитель Ваала, — высокомерно отвечал Роттман. — Выведите его из города, друзья мои. Посадите его на свору с лютеранским проповедником и бросьте их перед лагерем Олоферна.
— Хоть вы все и заслужили смертную казнь, — кричал в ухо хозяйки «Роз» Страпедиус, — как требовал того пророк Маттисен, но бесконечное милосердие братьев снизошло на просьбы Книппердоллинга и Тильбека: вы останетесь в живых, если примете веру нового царства.
— Топор занесен над деревом и не минует его! — голосом проповедника заговорил опять Роттман. — Разве есть выбор между блаженством и вечным проклятием? На колени, женщины!