Царица иудейская
Шрифт:
– Мужчина глядит на женщину… видите там женщину? А женщина глядит на мужчину, потому что – видите стрелы? – мальчик стреляет своими любовными стрелами.
– Неправильно! – в его голосе ярость. – Не стрелами!
Не понимаю, чем вызвана такая бурная реакция. Это просто картинки, нарисованные фигуры. Может быть, он решил, что я намекаю, что мужчина на картине – он, женщина – я, а любовные стрелы, которые Эрос в нас пускает, – то, что с нами произойдет. Прошлой ночью мне и в голову такое не приходило, а сейчас мне ужасно неловко, что он может такое подумать. Надо убедить его, что это не так, что картинка никакого отношения к нам с ним не имеет, что это просто мой стиль живописи, я так пишу красками много лет. Да я могу в доказательство хоть свои холсты ему продемонстрировать.
– Алехандро, это же миф! Это же не по-настоящему! И в любом случае я это все нарисовала, потому что именно такие фигуры я разглядела в
– Спасибо, – саркастическим тоном говорит он. – Какой приятный сюрприз!
– Вы так это говорите, как будто считаете, что я испортила вашу работу.
Он отходит от стены, скрещивает руки на груди, улыбается одними глазами.
– Ну, признайтесь, Алехандро, вам это ужасно не нравится.
Он продолжает стоять с невозмутимым видом, словно целиком уйдя в себя. Я наблюдаю за ним со своего места на другом краю стены и хочу ему сказать, что впервые за много лет я вижу человека, улыбающегося одними глазами, и что улыбки, которые я постоянно вижу – растянутые губы и ничего не выражающие глаза, – я вообще не считаю улыбками.
– У меня работа, – говорит он резко, с ударением на слово «работа», давая мне понять, что я всего-навсего маловажная женщина, которая от нечего делать пишет дурацкие картины на стенах, портя его работу, и которая не желает понять, что он у Тома на почасовой оплате и что каждый час – каждая минута! – для такого, как он, это его рабочее время.
Хасмонейская хроника. Глава I. Продолжение
Когда Иехуда вошел в спальню своего дома в надежде задавить в себе непрекращающееся свечение самой сильной любовью к жене, на которую был способен, он ее там не обнаружил. Не нашел он ее и в кухне, где повар сообщил ему, что хозяйка сказала, что неважно себя чувствует и прогулка на свежем воздухе может ей помочь. Он вышел из дома и обошел все свое угодье из конца в конец, но никаких следов жены не нашел. В конце поля он увидел овечку и, подумав, что это новый приплод, быстро повел ее в хлев. Овечка последовала за ним неохотно, а у входа в хлев остановилась и устремила на Иехуду взгляд, который как бы напоминал ему о чем-то, но о чем, он не мог вспомнить, ибо был наполнен мерцающим свечением, исходившим из женщины с кувшином.
– Я ищу свою жену, – поделился он с овечкой и, так как животное продолжало смотреть на него, добавил: – Я люблю свою жену, она у меня единственная.
Овечка прижалась к нему, ее запах опять напомнил ему что-то знакомое. Он почти автоматически погладил морду животного, на что овечка отреагировала следующим образом: встала на задние копытца и заблеяла, и в этом блеянии он, казалось, различил звуки, которые почти складывались в слова «твоя жена! твоя жена!». Однако он навидался мужчин, потерявших рассудок из-за любви к женщине, и он совершенно не собирался следовать их примеру, особенно в данном случае, когда все опять указывало на этих ублюдков, языческих идолов, ибо кто еще мог сыграть с ним такую идиотскую шутку? Это была их тактика, нанести упреждающий удар, потому что они знали, что, когда дело дойдет до настоящих боев, если они проиграют хоть один, они проиграют все.
Вернувшись в дом, он опросил всех домашних и каждого из слуг отдельно, и все они говорили одно и то же: она сказала, что неважно себя чувствует, и вышла подышать свежим воздухом. Он вынужден был признать, что именно так она обычно и поступала. Но в результате вместо верной жены у него был овечий приплод, стоящий на задних копытах, а когда он его поглаживал, блеял человеческими словами. И теперь ему необходимо было выяснить две вещи: во-первых, какие из вражьих божков сотворили с ним это злое дело, и, во-вторых, что ему делать с этим мерцающим свечением и с женщиной, которая была его источником, хотя он понимал, что так думать неправильно, ибо женщина была не источником, а только передатчиком свечения, на него направленного. Олимпийские боги, надо было отдать им должное, славно над ним потешились. Но разве сам факт того, что они уделили ему столько внимания, не свидетельствовал о том, что они отнюдь не уверены в победе? Не говорит ли о слабости греков то, что их боги опускаются до низкопробных трюков типа превращения одной его жены в овцу только для того, чтобы он привел в дом другую? Но он эти трюки разгадал. Ему теперь все ясно. Эти языческие божки вообразили себя военными стратегами, но вся их стратегия свелась к появлению в его жизни этой новой женщины и в результате нарушению порядка как в его семье, так и в его душе, ибо, если был на свете мужчина-однолюб, верный одной женщине, то это Иехуда, сын Матафии, прозванный Маккавеем,
При всем при том получалось, что в этой славной династии до сих пор не было в рулевых никого равного Иехуде в безупречности и твердости характера. Ему вспомнился маленький изворотливый человечек, встреченный им в Тире, который представился Гермесом, и Иехуда сперва решил, что это просто имя: греки любили называть своих детей именами своих богов, и их можно было понять при таком обилии и тех и других.
Однако было что-то особенно необычное и странное в этом человечке, настолько странное, что Иехуде пришлось просить его о трехдневной отсрочке, чтобы взвесить все за и против в намечающейся сделке, которая сначала казалась ему чуть ли не сделкой века, а кончилась чистым убытком. Гермес, покровитель торговцев, воров и мошенников всех сортов… Несомненно, история с овечкой – его рук дело. Если бы только сейчас с ним повстречаться, помечтал Иехуда, он бы сокрушил ему челюсть, это уж как минимум, поскольку в такой ситуации уже мало быть мирным семьянином и благочестивым евреем – мужчина должен уметь отомстить: око за око. Особенно когда один из второсортных вражеских богов смеет обратить твою жену, с которой ты прожил целых четырнадцать лет, в овцу, а другой, мальчонка и обличьем, и мозгами, позволяет себе пускать свои дрянные любовные стрелы одновременно в тебя и в совершенно чужую тебе женщину. И все это ради того, чтобы отвлечь его от приближающегося сражения, которое он твердо намеревался выиграть, ибо с чего бы еще им так напрягаться, чтобы сбить его с толку?
Сам он в деревню, где жила Нехора, не пошел, а отправил Ямина, которого там должны были запомнить не хуже, чем самого Иехуду, с письменным приказом доставить к нему женщину, которая ухаживала за проигравшими в борцовых схватках. То есть женщину с кувшином. В приказе он не стал сравнивать ее лицо с небесными телами, поскольку понимал, что такое сравнение субъективно, и независимо от объективной оценки красоты женщины маловероятно, чтобы кто-то, кроме него, углядел сходство ее лица с луной, солнцем, а также звездами. Умолчал он и о том, что должен был поблагодарить за это младенцеобразного греческого бога Эроса. Этому это, скрытому в мерцающем облаке, чем бы оно ни было, он так и не смог подыскать название: это было нечто большее, чем вожделение, и даже большее, чем любовь. В конечном счете ему было наплевать на то, откуда это шло – от Гермеса, от Эроса… У него был свой Бог. И даже если эта женщина с облаком была послана ему вражескими богами с единственной целью – внести разлад в его жизнь и ослабить его перед очередным сражением, им это не удалось, потому что, когда облако рассеялось, он обнаружил, что у него новая жена, чистая сердцем и богатая разумом. Она обожала его детей. По прошествии некоторого времени, пока они не могли не тосковать по матери, они привыкли к Нехоре и полюбили ее. И Бога единого и единственного она боялась, а уж его, Иехуду, любила страстно и вкладывая в семью всю душу, как вкладывала ее в уход за потерпевшими в борцовских боях.
– Эй, Гермес, – кричал он, – ну и где этот разлад, на который ты так рассчитывал? А тебе, Эрос, я должен выразить свою признательность, прямо-таки низко поклониться тебе, благодарствую, благодарствую и еще раз благодарствую! Хорошо бы только ты последний раз резвился со своими стрелами в моей земле.
Он хотел сказать «в моей голове» и почти это и произнес, но получилось «в моей земле». И эта обмолвка была правильней, чем то, что он хотел сказать, потому что это на самом деле была его земля. И была она не в его голове. Его земля была в реальном мире. Его плодородная, богатая черноземом и песчаником земля, в которой лежал его отец Матафия, известный как Маттитьяху, и отец его отца Иоханан, сын Шимона сына Асмона – левита и пятого внука Ядаи, сына Йоарива и внука Якина из рода Пинхаса, третьего первосвященника Израиля. Все они в ней лежали вместе с женами своими и матерями своими, и женами сыновей своих, и матерями жен сыновей своих.
Когда я наконец возвращаюсь в полудостроенный дом, я не могу больше думать о своей книге, потому что я только и делаю, что прислушиваюсь к шагам рабочих над головой, причем его шаги я узнаю безошибочно. Красить стены, класть плитку и вообще вся обработка поверхностей – последняя стадия строительства, и она вся на Алехандро. Все остальные работают спустя рукава, один Алехандро приходит каждое утро ровно в восемь, когда я еще в постели протираю сонные глаза, а уходит в пять, если только я его не задерживаю своей болтовней про Мексику, потому что ничего, кроме Мексики, что может быть интересно этому бессловесному мужчине, придумать я не могу.