Царский угодник. Распутин

Поволяев Валерий Дмитриевич

Когда он в очередной раз сплюнул шелуху на пол, Симанович, стоявший рядом, ловко выбросил перед собою руку и поймал её. Проговорил назидательно:

— Нехорошо сорить, Григорий Ефимович!

Распутин даже не обратил на него внимания, продолжал стоять с напряжённым лицом, очередную порцию шелухи также послал на пол. И Симанович вновь поймал её.

— Кто это? — вскинулся, выпрямляясь, Распутин.

Симанович услышал, как в трубке задребезжала мембрана — в кабинете царя стоял сильный телефон — и далёкий жестяной голос произнёс очень отчётливо:

— Что случилось, отец Григорий?

— Это

я не могу сказать по телефону, папа. Только лично. Могу ли я приехать в Царское Село?

— Приезжай, отец Григорий, — разрешил царь, — мне тоже надо с тобою поговорить.

— Еду, — сказал Распутин. — Я очень скоро буду. — Протянул трубку Симановичу. Поджав губы, укоризненно покачал головой: — Эх, Симанович, Симанович!

— Чего? — встревожился тот.

— Напрасно мне не веришь!

— Да верю, Григорий Ефимович, верю!

— По скольку там твои банкиры собираются положить на счёт моим девкам?

— По пятьдесят тысяч.

— Пятьдесят тысяч — Матрёне, пятьдесят — Варваре...

— Да, как и было уговорено.

— Ну что! Считай, что дело в шляпе, Арон. Могут переводить деньги хоть сейчас. — Распутин азартно потёр руки, потом понюхал ладони, произнёс восхищённо: — Во! Порохом пахнут! Вызывай мотор, Арон!

Симанович по телефону вызвал знакомого владельца авто Радзиевского, и через двадцать минут Распутин уже находился в пути.

А дела на фронте шли совсем отвратительно. Над головой Николая Николаевича сгущались тучи. Анна Вырубова записала в своём дневнике: «...летом 1915 года государь становился всё более и более недовольным действиями на фронте великого князя Николая Николаевича. Государь жаловался, что русскую армию гонят вперёд, не закрепляя позиций и не имея достаточно боевых патронов; как бы подтверждая слова государя, началось поражение за поражением, одна крепость падала за другой, отдали Ковно, Новогеоргиевск, наконец — Варшаву.

Императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришёл государь с известием о падении Варшавы, на нём, как говорится, лица не было, он почти потерял своё всегдашнее самообладание.

— Так не может продолжаться, — вскрикнул он, ударив кулаком по столу, — я не могу всё сидеть здесь и наблюдать за тем, как громят армию, я вижу ошибки — и должен молчать?!

Государь рассказывал, что великий князь Николай Николаевич постоянно, без ведома государя, вызывал министров в ставку, давая им те или иные приказания, что создавало двоевластие в России.

После падения Варшавы государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина, или государыни, или моей стать самому во главе армии. Это было единственным его личным непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побеждён.

— Если бы вы знали, как мне тяжело не принимать деятельного участия в помощи моей любимой армии, — говорил неоднократно государь. Свидетельствую, так как я переживала с ним все дни до его отъезда в ставку, что императрица Александра Фёдоровна ничуть не толкала его на этот шаг, как пишет в своей книге М. Жиллиард [43] , и что будто из-за сплетен, которые я распространяла о мнимой измене великого князя Николая Николаевича, государь решился взять

командование в свои руки. Государь и раньше бы взял командование, если бы не опасение обидеть великого князя Николая Николаевича, как о том он говорил в моём присутствии».

43

...как пишет в своей книге М. Жиллиард... — Имеется в виду Пьер Жильярд, воспитатель царевича Алексея, выпустивший в 1921 г. в Вене книгу «Император Николай II и его семья».

Но давление на Николая было. И очень сильное. Просто Вырубова в своём дневнике открещивается от того, что было сделано. Великого князя Николая Николаевича не любили все: Симанович, Вырубова, государыня, Распутин, Рубинштейн, Манус, да и, думаю, и сам государь.

Когда Распутин приехал в Царское Село, государь уже ждал его, все заседания и встречи были отменены либо перенесены. Николай даже отказал премьер-министру, который просился на срочный доклад:

— Имею я право на личную жизнь или нет? Человек я или нет? Человек всё-таки, и слабости у меня есть, и горести... И как всякий человек я имею право на всё человеческое — проводить время в своей семье, встречаться с друзьями, пить вино... Так что на ближайший вечер я вырублен из государственной жизни. Не обессудьте, сударь!

Большой зал, служивший царю приёмной, быстро опустел. Николай приказал готовить обед.

Встретил он «старца» у себя в кабинете, быстро шагнул к нему, обнялся. Распутин приложился к лицу Николая одной щекой, потом второй, затем «третьей» — сделал это трижды, что позволял только по отношению к очень близким людям.

Он понимал, что судьбы их — венценосного человека, помазанника Божьего и простого тобольского смерда, таинственным образом переплетены и одна судьба зависит от другой. И царь это понимал. Иначе откуда бы взяться этим странным дружеским отношениям? Да ещё с объятьями?

Царя Распутин считал слабым и очень мягким человеком, которому доступно всё мирское, понятное любому простому человеку: радость и слёзы, головная боль с похмелья и странное щемление в сердце, когда впереди маячит неудача, желание спеть песню в минуту отдыха и познать смысл жизни... В этом Распутин и царь были едины, Распутин страдал тем же, чем страдал и государь, тем же маялся, тому же радовался.

— Пойдём в столовую, отец Григорий, — предложил царь, — там накрыт обед.

— А мы можем, папа, посидеть тут, в твоём кабинете. А? Поговорить кое о чём надо. Я не хочу при всех. Только с глазу на глаз.

— За обедом будут только свои: Альхен, дочери и наследник.

— А лакеи?

— Хорошо, — согласился с Распутиным Николай, — тогда я попрошу, чтобы нам сюда принесли вина. Ты конечно же будешь своё любимое... — Царь неожиданно засмеялся — из головы выпало название вина, которое любил Распутин.

— Я буду только мадеру.

— Знаю, знаю... Я с тобой тоже выпью мадеры. Прекрасное вино!

Царь отдал распоряжение, пригласил Распутина к окну, к маленькому, искусно сработанному из красного дерева столику, около которого стояли два глубоких, обтянутых кожей кресла, показал рукой на одно из кресел.