Царство. 1951 – 1954
Шрифт:
Хрущева прервали аплодисменты.
— Вчера было принято решение о строительстве первого в мире ледокола-атомохода, который проложит советским судам дорогу через Северный ледовитый океан. Исполинское, выносливое судно, атомный ледокол с гордым именем «Ленин», начнет жить в стране вечных льдов!
В зале снова зааплодировали.
— С познанием атома станут доступны далекие планеты! — предрекал Хрущев. — Всмотритесь в звездное небо, скоро мы потрогаем звезды! И все это — атом! Его немыслимая сила, которую смогли обуздать наши чудо-умы! Электричество у нас пока в дефиците, но и тут с
В зале опять раздались хлопки. Первый Секретарь поднял руку, призывая к тишине.
— Важнейшие шаги в науке изменят ход мировой истории! Всем, здесь собравшимся, и особенно вам, Андрей Дмитриевич, — обращаясь к академику Сахарову, проговорил Хрущев, — особая похвала! Я рад, что товарищ Курчатов собрал в кулак столько неустрашимых людей, как вы, как академик Щелкин, как все в этом зале. Я рад, что познакомился с такими умами, как профессора Духов, Кикоин, Тамм, Харитон, Доллежаль, Зельдович. Мир и война должны держаться на наших крепких плечах, никому не позволим раскачивать равновесие! Поздравляю с победой, товарищи!
Председатель Президиума Верховного Совета Ворошилов стал вручать Звезды и ордена Ленина. Булганин стоял сразу за Ворошиловым и, как только Звезду Героя и орден Ленина Климент Ефремович закреплял на пиджаке, военный министр жал орденоносцу руку. Когда подошла очередь Сахарова, Булганин произнес:
— Значит, ты тут самая светлая голова? Дай я тебя расцелую! — и заключил молодого ученого в объятья.
Малышев последовал его примеру и тоже облобызал Сахарова.
— Знаете, товарищ Сахаров, — отозвав в сторону академика, проговорил Хрущев, — бомбы для нас, прежде всего, сдерживающий фактор, пусть все знают — Советский Союз не тронь! С вашей помощью мы всему миру продемонстрировали стальные мускулы, но важно направить атом и в мирное русло, нацелить на службу людям. Не знаю, что сегодня важнее — мирный атом или атом войны.
Никита Сергеевич поманил пальцем Малышева.
— Иди, послушай, о чем мы тут говорим!
— Настоящие они мужики! — поддакнул стоящий за Хрущевым маршал артиллерии Неделин и поспешно отодвинулся в сторону, пропуская ближе к Первому Секретарю величественную фигуру министра Вооруженных Сил, который решительно переместился от Ворошилова к Хрущеву. Хрущев лукаво смотрел на Булганина.
— Я его уже целовал, Никита! — пробормотал военный министр.
— Так еще целуй!
Булганин вторично заключил Сахарова в объятия.
— Успокаиваться не надо, Андрей Дмитриевич, совершенствуйте оружие. Мы во всем должны быть первыми — и в защите, и в нападении! А теперь прошу к столу, за такое дело положено выпить, — и Хрущев увлек компанию за собой.
На широких столах лежали угощения.
— За великих мужей русской науки! — воскликнул Никита Сергеевич.
— Ур-а-а-а! — пронеслось по залу, обстановка сделалась непринужденной, домашней.
К Хрущеву приблизился Серов:
— Можно на два слова?
Первый Секретарь и министр государственной безопасности
— Кончили, Никита Сергеевич! — прошептал генерал.
— Лаврентия? — обомлел Хрущев.
— Когда приговор зачитали, он прямо бросился на военных. Не верил, что дадут ему смерть.
— Другого не оставалось, Ваня!
— Оттолкнули его к стенке и прикончили. Все на пленку сняли.
— Выкини.
— Что?
— Фильм этот. Тут геройства нет.
В последнем письме Берия умолял бывших товарищей разрешить ему повидать новорожденную доченьку. Не разрешили.
— Хоронить где будем?
Хрущев наморщил лоб:
— Заройте подальше, чтобы ни одна собака не нашла.
Никита Сергеевич стоял бледный. «Объявили Лаврентия врагом, но был ли он до такой степени враг? — размышлял Хрущев. — Безусловно, был!» — отбросил сомнения Первый Секретарь, но почему-то, как не стало его, появилась жалость к несчастному маршалу, слезливая, человеческая. Никита Сергеевич глубоко вздохнул, заморгал.
— Гадкая жизнь, — устало произнес он. — Чем больше живешь, тем она гаже. Дети рождаются чистые, безгрешные, подрастают, и с годами все больше пачкаются. Так к концу жизни по уши в дерьме и сидим!
31 декабря 1953 года, четверг
Новый год, уже Новый год. Мелкий снег кружится. Тридцать первое декабря на дворе. Быстро этот год промелькнул — одна тысяча девятьсот пятьдесят третий, очень быстро, в одно мгновение, а ощущение такое, что целая вечность позади.
Нина Петровна жарила на кухне пироги, сама жарила, никого помогать не допускала. Никита Сергеевич ел их с пылу с жару, пышные, горячие. Он уселся на табурет перед кухонным столом.
— Хороши, ох, хороши! — нахваливал отец.
Маленький Илья сидел напротив и болтал ногами.
— Илюшенька, ты пирожка будешь?
Сын потянулся за румяным пирожком, но потом отдернул руку.
— Нет, не хочу!
— Попробуй, объедение!
— Ладно! — согласился малыш. Ему только-только исполнилось пять лет.
— Смотри, не обожгись! — предупредил Никита Сергеевич, проглатывая очередной пирожок. На этот раз попался с яйцом и зеленым луком. А были с мясом, с ливером, с квашеной капустой — словом, ешь и ешь!
Лучше, чем Нина Петровна, никто пирожки не готовил, ни один повар. Маруся и Тоня, помощницы по кухне, ушли, чтобы Никите Сергеевичу не мешать. Масло на сковороде дымилось, и вся комната пропахла жаром и пирогами. Папа и сын пристроились с краю стола, там, где обычно любила присесть домработница Фрося и, отдуваясь, прихлебывать из стеклянной банки чаек. Она всегда наливала чай в полулитровую банку, потом от души подслащивала, а уж затем — пила.
— Не могу больше, Нина, наелся до отвала! — поглаживая себя по животу, вздохнул Никита Сергеевич. — Пойду, полежу.
— Лучше бы погулял!
— Можно. Пойдешь со мной, Илюша?
— Я с мамой буду.
— Здесь жарко и душно! — сманивал отец.
— Не пойду!
— Как знаешь! — Никита Сергеевич потрепал сынишку по кудрявой головке и направился к дверям.
— Не простудись, на дворе холодно! — предупредил мальчуган. — Меня сегодня в шарф замотали. Он колючий, всю шею исколол!