Целомудрие
Шрифт:
— Рыкин дурак, он все время пил «савраску», водку с пивом, и поэтому свалился… Мы же будем гулять до утра.
Они входят в номера Коркина, там протяжно воет какую-то арию машина.
Две залы полны посетителей, шумно звенят стаканы и рюмки, стучат ножами, сизые облака табачного дыма висят над вспотевшими багровыми лицами, а Павлику почему-то сейчас это нравится, нравится ему ходить сейчас в оголтелом полупьяном чаду пестрых разговоров, нетрезвых признаний, дробных звонов, стукотни и окриков. То ли пробуждался в нем наблюдатель,
Садятся они за столик у самой машины, и половой, лядащий человек с утиным носом и предупредительной улыбкой, заводит для окончивших гимназию «Не белы то снеги».
Он почему-то сразу догадался, должно быть по лицам, что пришли окончившие гимназию, он так любезно их принял, так охотно засунул в недра машины огромный «вальс с музыкой», что Павлик радостно рассмеялся и сказал себе про полового* «Вот милый». И в тот момент все нравилось ему в услужающем человеке — даже то, что был у него утиный нос.
— Почему же это вы отгадали, что мы гимназию кончили? — спросил он полового невинно звенящим голосом и покраснел от смущения.
— По придчине личностей, — охотно, но не совсем понятно ответил служитель и довольно осклабился, — Потому что я в услужении уже двадцать два года и, насмотревшись в личности, способен всякого определить.
Еще более почему-то довольный Павлик конфузливо дал половому рубль и пробормотал: «Это вам на книги», а половой вильнул в воздухе задом, как селезень, и сказал, очевидно, по-французски:
— Мерси и боку-с.
Все засмеялись: и Павлик, и Умитбаев, и сам служитель, и двое посетителей за соседним столиком. Один из них, тучный, желтоволосый мужчина лет тридцати с огромными красными жилистыми руками поднялся со своего места и подошел к Умитбаеву:
— Господин хороший, вас ли я вижу, поздравляю с окончанием.
— Если хотите, присаживайтесь к нам… — Умитбаев стал знакомить Павлика с подошедшим.
— Наш сосед по дому, сын чиновника Харичкина, служит в контрольной палате.
— Иван Аксентьевич, — громко сказал Харичкин, пожимая Павлу руку, а Павлику понравилась в тот день даже смешная фамилия Харичкин, и с благоволением покосился он на массивную, точно глиняную голову нового знакомца. — А одесную сидящий Беляков, друг моего сердца, акцизный чиновник и селадон, — представил в свою очередь собутыльника Харичкин и затем подвел старенького бритого человечка в тужурке со светлыми пуговицами.
— Тоже Иван, но — Андреевич, — объяснил и «друг сердца», присаживаясь к столу.
Оглядел Павлик и этого. Все было в нем до странности плоско: лицо как тарелка, с еле различимыми глазами и плоскими губами; ни нос, ни лоб на лице не выдавались, а словно сидели в углублении, спрятавшись, особенно нос, уши тоже были плоские, грудь доской, и весь акцизный
Однако Умитбаев приветливо встретил и этого и сейчас же, объяснив с восточной краткостью, что угощает он, подозвал того же служителя:
— Принеси нам, братец, все по положению, и чтобы все было в надлежащей красе.
— Ун маман! — ответил половой и поспешил с услугами.
Между тем оркестрион старательно заворачивал «Белые снеги» к концу, а чиновник Харичкин, видимо, быстро освоившийся с положением, подпевал в такт машине хриплым голосом, но не без вдохновения:
Одно поле не-е покрыто: Поле батюшки мово-о-о-о…Трактирный чад, гул, слитные крики, запах водки, соленых огурцов, подгорелого мяса и каких-то острых закусок наполняли сердце Павлика необъяснимым очарованием. Так бы сидеть и сидеть за маленьким, крытым скатертью столом, слушать эти нестройные крики и звоны, и смотреть без конца на эту довольную толпу, и вслушиваться в сиплое пение Ивана Аксентьевича, которому вскоре начал подтягивать и другой, старенький плоский Иван… Нет, это же прямо было наслаждение, а в окно тянуло свежим ветром и доносился грохот колес по булыжной мостовой.
— Я в самом деле, Умитбаев, сегодня не буду торопиться, — шепнул он другу и пожал ему руку под столом. — Мне интересно сегодня с тобою, и я буду сидеть.
Умитбаев признательными глазами посмотрел на него.
— Конечно, день окончания мы должны хорошо отпраздновать, — ответил он, а машина уже гудела простудным голосом романс «Встретясь с тобой», и на столе, на подносике, стоял граненый графинчик, окруженный крошечными рюмками и целой флотилией тарелок с самыми невиданными закусками. Осмотрел все эти «провансали» Умитбаев и похвалил…
Орган между тем продолжал гудеть, а половой наливал рюмки, и все взялись за них, не исключая Павлика. Хрипела, свистела и царапалась, выдавливая арию, машина, и не выдержал Харичкин и начал подпевать:
— Приди, приди ко мне скорее, — пропел он, с вдохновением мигая глазами, — прижмись к груди моей сильней…
— Ты для меня, радость моя… — подтянул, опрокидывая в рот рюмку, плоский акцизный старичок, а Павлик, сам не зная для чего, также выпил рюмку и закашлялся и поспешил, во избежание конфузии, заняться провансалями, в то время как, увлеченные мотивом, остальные трое уже пели хором нестройно, но радостно, чокаясь рюмками, проливая на грудь вино.
Блаженство, рай, земной кумир…—прокричали все с увлечением, и не выдержал даже усовершенствованный половой и тоже подмахнул в последнем куплете тоненьким тенорком.
— Эх, гитары нету, вот оскорбление… — изъяснился в заключение Иван Аксентьевич, а Умитбаев склонился к Харичкину и спросил:
— Разве вы на гитаре играете?
— Не я играю, а Иван Андреевич — бесподобен!
— В таком случае перейдем в отдельную камеру, — предложил Умитбаев.