Целомудрие
Шрифт:
— Не знает, не знает.
— Нет, я знаю, — говорит Павел. — Я только спутал, потому что не спутать нельзя…
Презрительно усмехается начальник округа, а директор глядит на Павла строго: можно ли так отвечать высшему начальству?
Однако Павлик делает усилие и припоминает. Экзамен сходит благополучно…
…Близится лето, а с летом растёт и уверенность: все кончится. Вот еще только два испытания. Вот только одно. Кончилось последнее.
Шатаясь, Павлик выходит из гимназии.
Куда? Не знает. Да это и все равно. Нет больше
— Собирай, ребята, деньги, — командует Митрохин, — и чтобы никто не смел думать меньше трешницы.
Что ж, трешница так трешница. Какие славные пичужки. Неужели это простые воробьи?
В садовой беседке шипит насос. Толстая буфетчица наливает в кружки какой-то диковинный лимонад. Лимонад чудесно отзывается нафталином, но неужели же умрешь в первый день окончания гимназии?
Зовут к обеду. Нет, куда, разве можно обедать в этот единственный день?
Громадной толпой спускаются к реке. Не торгуются с хозяином лодок. Кто может теперь торговаться?
— Смотрите не утоните, — добродушно говорит хозяин и улыбается. Смешной старик. Кто пожелает утонуть, окончив весь гимназический курс?..
Около рулевых — горы кульков с бутылками, жестянками и хлебом. Кто-то сел на закуски. Все равно. Отчаливает лодка. Вот на середине реки. Будет пьянство — это безобразно. Будут петь казарменные песни, но — гимназия позади. У инспектора вдруг стерлось лицо и между шеей и форменной фуражкой просто воздух, какая-то невесомая пустота… Река смеется, река струится. Зачем поют эти деревья, лодка и трава?..
В девятом часу вечера возвращаются в город после катанья в лодках. Как на грех, вечер прелестен, домой не хочется, пахнет тополями, хоть и устали все, хотя почти все и «подмокли», никто не желает расходиться.
Правда, одна общая куча разбилась на приятельские кучки, но и в кучках шепчутся, уславливаясь, куда бы дальше идти. Павел смотрит: многие бледны от водки, лица их выглядят угрюмо, почти ожесточенно, иные совсем не стоят на ногах, их более трезвые сажают на извозчиков. Противно, и нудно, и пусто на душе, и совсем не выходит все так красиво, как представлялось в воображении о первом свободном дне, но тоже не хочется домой, не хочется тишины — может быть, оттого, что Павлика все же заставили выпить две рюмки портвейна.
Вместе с Умитбаевым поднимается он по старинным каменным ступеням вверх, от реки-на бульвар, а за ними пытаются ползти Митрохин и Рыкин, видимо желая «компанействовать» с ними. Молчаливо соглашается на это Умитбаев. Он выпил много, но он совсем не пьян, только лицо его бледно, на душе у него умиление и ласковость к Леневу, он не скрывает,
— Ленев, милый Ленев, я друг твой до смерти, и где бы я ни был, но позовешь ты меня — и я приду.
Вчетвером проходят они по наполненной гуляющими главной улице. Так благостно свешиваются над головами освобожденных пахучие ветви тополя. Они раз и другой задевают Умитбаева за фуражку — и вот он громко смеется на всю улицу, не в силах сдержать радости, ширящей грудь.
— Что ты, Умитбаев?
— Я так счастлив, Ленев, нет больше инспектора и учителей. Я завтра же уеду, возьму обеих жен, Бибик и Фаригу, в степи наши мы едем, в степи… Ах! Ты видишь, эти ветки сбили с меня фуражку, а на фуражке герб. Я бросаю теперь эти веточки — к черту гимназию, я свободен теперь, я — степной!
Митрохин приближается к Умитбаеву и шепчет ему. Снова оглушительно-радостно смеется сын степи, вынул кошелек и подает Митрохину.
— Здесь двести золотом, бери сколько хочешь.
— Нет, я только десять рублей, — смущенно шепчет Митрохин, а Павлику стыдно смотреть на это, совестно за Митрохина, за себя, за всех. Не так идет первый день свободный, совсем не так.
— За все до утра плачу я один, — радостно кричит Умитбаев и блистает крепкими зубами. Снова смеется, радость заливает его. — Ленев, милый Ленев, позволь мне это, для меня это радость — сегодня платить. Мы гулять будем до утра, если ты друг мне, согласен ты?
Вступают в маленький садик и проходят к павильону.
Рыкин совсем пьян, он хочет зельтерской; все садятся за столик, толстая буфетчица с черными усиками усердно цедит им в бокалы лимонад.
И внезапно поднимается пьяный Рыкин и так же молча и бесшумно тянется с угрюмым и желтым лицом к буфетчице и хватает ее за грудь. Павел вскрикивает, а вот Умитбаев оттолкнул Рыкина и негромко убеждает взволнованную буфетчицу:
— Он же пьян, он окончил гимназию, он на ногах не стоит, не хотел оскорбить вас, вы видите? Пожалуйста, не сердитесь.
Рыкин и в самом деле ничего не соображает. Он совсем не понимает, что сделал, и теперь сидит, ворча что-то, на стуле с опущенной взмокшей головой. «Нет, совсем же не так, — как мерзко, как безобразно…» — думает Ленев.
А Умитбаев все шепчется с Митрохиным. Кивая на Рыкина, он указывает на стоящего на углу извозчика, поручая Митрохину отвезти хмельного.
— Ты уложи его спать, а сам приезжай в гостиницу Коркина, мы будем ждать тебя там.
Еще раз извинившись перед буфетчицей, поднимается Умитбаев, и они идут с Леневым из сада и видят, как у ограды взваливает Митрохин на пролетку бесчувственное тело Рыкина.