Целомудрие
Шрифт:
И, усевшись друг против друга на одном подоконнике громадного казенного окна, зубрили, забыв все на свете, Павел и Умитбаев. Зубрили добросовестно, усердно, со тщанием, чтобы на полтора месяца удержалось в голове.
Проходили длинной чередою науки, начиная от самых «зеленых» и кончая положенным исключительно для «выпускных». Геометрии и тригонометрии щедро раскрывали перед ними свои страницы, исполненные формул и теорем, а там тянулись надоевшие эпизоды истории, красноречивые заключения логики и космографии, от которых холодно становилось в мозгах. Но надо было овладеть всей этой узаконенной премудростью: слишком ярко светили впереди отсветы житья свободного, чтобы не поднатужиться всем упорством
И только когда слишком отягощало голову казенное, откладывали Павлик и Умитбаев учебники и шли в пансионский двор на часок.
Оба идут по затихшему пансиону, по пустым и унылым коридорам мимо дремлющего швейцара во двор. Как завидовал, бывало, Павлик швейцару в детстве, уходя на учение в гимназию, что швейцар оставался и не следовало ему дрожать перед учителями. Теперь этот же швейцар снова дремлет, качая потной головой, и тень прежней детской зависти к его мирному бытию всплывает на сердце… По стертым бесчисленными сапогами ступеням сходят оба во двор пансиона и вступают в сад.
Невелик и неславен казенный сад с его десятком акаций и зачахших в каменном городе лип. Но теперь весна, на липах клейкие листочки, и так важно висит над головами хрустальное небо, таким перламутром сияют редкие облачка, что и казенный садик представляется уютным и милым. Утро, от жары двадцать градусов. Чирикают воробьи, толкутся голуби, и тополем тянет от соседнего сада, и все на солнце точно цветет.
Проходит Павлик, а ветки лип склоняются к его лицу, как бы говоря: «Подожди». Послушно останавливается, смотрит на ветви. Зоркий глазок бог весть зачем прилетевшей в душный город пичужки смотрит на него. Но небо, это небо хрустальное… небо, которое ночью сделается синим, испещренным алмазами… зачем Павлику нужно знать, что при восклицании ставится по-латыни винительный падеж, когда небо так божественно просто и ясно, и священно-таинственный струится пой липами весенний ветер, никогда в жизни не изучавший латынь и счастливый без нее?..
Неслышно и незримо тают в далеком небе белоснежные тучки, похожие на пушинки. А внизу, в черной книге, написано: «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов». Небо — и какая-то гипотенуза. Гипотенуза, когда Павлику только недавно исполнилось восемнадцать, когда сердце ширится и бьется, и ширятся, сверкая слезинками, обращенные к небу глаза. Но нельзя думать о небе, надо думать об алгебре — X2, X, У… Боже мой, кто он, этот X или У в квадрате, который требует, чтобы вешним священным утром седьмого мая восемнадцатилетний забыл о небе и думал об алгебре? Почему он, Павел Ленев, должен знать об X, а не знает, как растут эти милые липы кроткие и как оплодотворяются бледные чашечки этих погруженных в дремоту лепестков?
— Ленев, полчаса прошло, надо алгебру, теорема номер сто сорок семь.
Покорно присаживается на пальто Павлик. Алгебра так алгебра, теорема так теорема. Только на полтора месяца, только для «сычей».
Лениво кружится над книгой шаловливая-бабочка. Она ищет места, где бы сесть и отдохнуть, кружится над зияющей алгеброй и словно не решается присесть к этим мертвым теоремам. Вот она села — и сейчас же, точно сознав свою ошибку, торопливо летит прочь. Знаешь ли ты, как не хочется учить алгебру, милая бабочка?..
— Напоминаю тебе, Ленев, ты дал слово не отвлекаться пустяками. Помни о своем честном слове, Ленев.
— Я же сейчас, Умитбаев, я сейчас.
— Не сейчас, а сию минуту. Смотри: доказательства этой теоремы основываются…
— Честное слово, я слушаю; как она чирикает — слышишь?
— Доказательства настоящей теоремы основываются…
Палит вечное, милое, равнодушнее солнце. Молчаливо-внимательно слушают деревья. И бьется сердце.
«Тангенс
«Алкивиад был богат и знатен…» «А» координирует, «В» субординирует». С улицы слабо доносится треск колес по мостовой. Всего одна стена — и на свободе. Но вся заложена она доверху теоремами, аксиомами, гипотенузами, Каролингами, Капетингами и прочим добром. Не перешагнуть через Капетингов, вырастет другая стена… С высоты льется невинная песня. Жаворонок, как ты сюда попал? Зачем? Ты не ошибся? Видел ли ты тот старый-престарый деревенский дом, пролетал ли над ветхими избами деревенского мужика? Это не ты пел ему песню над его осьминником? Не ты рассказал, как умер с голоду Влас Горюнов? Нет, об этом в казенных книжках ничего не написано. «Дальше Гоголя не идти» — вот руководящие слова. Павел видит перед собою надутое лицо директора. Поводит тот строго указательным перстом:
— Дальше Гоголя не идти.
Посреди двора на куче щебня сидит, щуря подслеповатые глаза, «ночной капрал». Он все время к чему-то прислушивается и угрожающе постукивает клюкой, неслышно что-то говоря. Известно всем в пансионе, что недавно у него были убиты на заводе два сына. Что слушает и что шепчет капрал?
Развинченными шагами подходит к капралу фельдшер. Видно, ему тоже нечего делать. И оттого, что ему нечего делать, фельдшер дотрагивается рукою до лба капрала и потом щупает ему пульс.
— Англия, — говорит фельдшер. — Она всему злу корень. Я бы ее так тряхнул…
Не слушают восьмиклассники: вещь известная.
С площадки цейхгауза доносится гуденье. По скрипящим, еле живым деревянным ступеням лестницы поднимается Павел на террасу. Выпускные разлеглись на полу на пальто и балуются, дрыгая ногами.
— Тише, господа, — говорит кто-то. — Терраса жиблется.
Павлик смотрит вниз. Высоты две сажени. Терраска действительно покачивается… Как это еще целы они?
Назавтра Павел встает в два часа ночи. Какая эта ночь, совсем светло. Открывает окно. Светло, чудесно… Веет чуть приметный, навевающий дрему и сладкую тоску ветерок. Так не хочется зубрить. В распахнутом окне засели двое. Они не читают? Что это? Секретный разговор? Смеются. Подходит Павел. На крыльце цейхгауза спят двое. Служитель Прокопий с женой… Не запоминается разговор, который ведут выпускные… Слишком чисто на вешнем воздухе. Прошли десятки лет, а он все еще сложно струится на душе.
Идут экзамены. Пишут, списывают, стараются позаимствовать друг от друга чем можно, резинками бросают друг в друга, шпаргалки…
Кончены письменные экзамены. Слава богу, хоть половина испытаний отошла. По этому случаю устраивается пирушка, но главное еще впереди.
Один за другим проходят и устные испытания. Так спокойно и бесстрастно сидят экзаменаторы за письменным столом. Вот смятение: идет окружной инспектор. Прыгают на щеках сивые бачки, недобро улыбаются старческие губы.