Целомудрие
Шрифт:
Он всего ожидал: собак, солдат, сторожей, лакеев, ожидал позора, смеха, криков, издевательств, даже губернатора ожидал, но он не ожидал, что губернатор может выйти с нею, рядом с нею, под руку с нею, и если бы мог ожидать, конечно бы, умер скорее, чем пошел.
И, однако, он шел, рядом — она. и губернатор. Он не знал Драйса, одно время он был с ним знаком; правда, на пикнике той незабвенной ночи он не был губернатором, но разве сила была в том, что он важный сановник? Это ли страшило Павла или что-то другое? Чего не мог он понять? Разве так уже страшно было, что грудь его увешана орденами? Не страшнее ли было то, что
Да, вот эта женщина, принадлежавшая губернатору, отдавалась ему, Павлу; ее рука, вот эта рука, которую сжал тот сейчас выше локтя, покоилась тогда вокруг его шеи и больше ничьей, и губы эти, губы, — алые, нежные, похожие на кораллы, ласкавшие одного той незабываемой ночью, сейчас ему принадлежат, ему, этому тупому и лысому, который владеет в городе всеми людьми.
Умирает, никнет сердце Павлика, а они все идут прямо на него, несколько мгновений кажется, что вот-вот они его увидят, его белую блузу на стволе замшенной липы, но изгибается в опасном месте дорожка, пара отдаляется, и, может быть, помогло не это, а то, что губернатор есть губернатор, то есть держащий в уме всю губернию человек.
Так оно и выходит: губернатор говорит о губернии, он занят не маленьким, а великим, — он был «на совещании кирпичного завода, долженствующего весь город украсить многоэтажными домами». Вдохновенно он говорит о служении преосвященного, о хоре певчих, о корреспонденции в газете, которая прославит его. «Может быть, известие это проникнет в высшие сферы — как знать, — и тогда — повышение, служение в центре, в Петербурге или в Москве, среди столичного общества, изящества и удобств».
И закуску владельцы приготовили всесовершеннейшую; конечно, он, губернатор, страдает несварением желудка, но все же он отведал, он не мог обидеть владельцев, вина были тонки, а обед готовил приезжий повар-француз…
Но, как ни увлекательны все эти описания, зевает золотоволосая, осторожно прикрываясь рукою; она устала, голова ее покачивается… Она утомилась? Она председательствовала в дамском попечительском комитете? Правда, ей уместно здесь поставить на вид, что она мало интересуется жизнью администрации, она так и не ответила супруге попечителя насчет устроения концерта в пользу тюремных, следовало бы ей побольше интересоваться кипучей деятельностью мужа, он везде поспевает, дамы зовут его вездесущим; сегодня, например, он был в двенадцати заседаниях и подписал сорок восемь бумаг.
Садятся на скамью и беседуют о губерниях, вернее, говорит только губернатор, как это и полагается, а ее голова устало клонится и никнет, как тени никнут вдали аллеи, и сидит она тихо и неслышно, как догорает неслышно ясный солнечный день.
Стоит и не дышит и боится шелохнуться Павлик, а речи губернатора все катятся, как волны, упругие, крепкие, исполненные силы и веса.
Если бы она позволила, он бы еще ей, со всей любовью, заметил, что нельзя быть так равнодушной к преосвященному. Правда, он стихи сочиняет, и стихи прескверные, но в Петербурге его ценят за рассказы из народного быта, ему предстоит большая будущность в святейшем Синоде, в этой губернии он, как и Драйс,
Говоря о преосвященном, начинает морщиться губернатор, — «стихи его великолепны, но поднимается изжога» — так всегда бывает с общественным деятелем, он должен приносить себя в жертву, вот и там, на освящении завода, он съел что-то неподходящее, не мог же он обидеть владельцев, теперь придется всю ночь на компрессах, а пока следует отправляться соды принять.
Поднимается губернатор, торопливо прощаясь и целуя руку: они прощаются на ночь, ему необходимо провести эти часы в покое, если будет возможно, он утром в двенадцать зайдет на ее половину, теперь же изжога — не брал он в прошлом году отпуска — вот результат налицо…
Уже не столь величественно уходит губернатор, а Павлик все стоит и не дышит, душу ему распирает радость: как случилось все просто и кратко! О изжога, благословенная болезнь государственных деятелей, трижды священно имя доктора, установившего курс компрессов! Ушел губернатор, теперь все внимание его на недуге, а она, эта необычайная, единственная, сидит перед ним на скамейке, сидит, склонив голову на бледные руки, сидит, сладостно думая неизвестно о чем.
Маленькое движение — и содрогается Павлик: вот оно, вот подошла минута, цель сложной, опасной и трудной задачи, она наедине с ним, отчего же так замерло сердце и в душе отчего потемнело и так сдавило в груди, что нельзя слова сказать? Как подойти к ней сейчас, как сказать и слова где?
Как изумится она, как испугается, может быть, закричит, и тогда сбегутся люди, сторожа, часовые…
В волнении он двинулся, под его ногой хрустнула ветка так явственно, что она, эта вот, похожая на лебедя, подняла голову, и повела синими глазами, и приподняла руку, с которой ткань упала выше локтя, подняла и осмотрелась пугливо, нет ли кого, и после этого поднялась и задумчиво побрела по боковой аллее к беседке.
Она все думает, думает о чем-то бесконечно и неотвязно, ее брови сдвинуты и глаза опущены к земле, она идет неслышно, как птица. Отчего она такая красивая и нежная, такая невинная, а жена лысого и круглого и называется губернаторской женой?
Не совсем понятное решение приходит в сердце Павлику: если она направляется к беседке, то он может пробежать целиной ей навстречу и опередить ее, и встретить в беседке, и рассказать наконец все то, что привело его к ней.
Не понимая себя и цели, он бежит, осторожно и зорко смотрит, стараясь не шуметь и не упустить ее из вида. Да, она еще не примечает его, понурив голову, она идет… И вот Павел уже во входе беседки, и стоит, и не дышит, и глаза его меркнут, а она все приближается, все приближается, как радость или смерть.
Перед самым ее появлением он отстраняется от входа и прислоняется к двери. В беседке сумрачно, вечер спал на землю, теперь не так страшно будет взглянуть ей в глаза, отчего же так робко забилось сердце, ведь это она, она во входе, она?..
— Слушайте, — шепчет он, едва Эмма вступает в беседку. Лицо его бледно, голос обрывается, для чего-то он раскинул руки во входе, точно преграждая ей доступ, раскинул руки и не дышит и умирающим взглядом смотрит на нее.
Останавливается над этим шепотом золотоволосая, в белом платье.