Целомудрие
Шрифт:
— Ну, какой же вы маленький! Конечно, в такой, где можно остановиться безопасно вдвоем.
Может быть, что-нибудь и ответил бы остолбеневший, растерянный Павлик, но извозчик их уже стоял у подъезда невзрачного двухэтажного дома. Матовые стекла двери смотрели нечисто и неприятно; текли со двора пахучие лужи, где-то злобно выла собака и беззубый старческий голос шамкал за воротами: «Убью! Убью!»
— Идите же, чего стоите! — почти со злобой шепнула Лэри. Лицо ее было красно, может быть, оттого, что в подъезде стоял в вопросительном недоумении толстый
Павлик слабо вздохнул и побрел за своей дамой по некрасивой и нечистой лестнице во второй этаж. Смутно он чувствовал, что делает что-то стыдное, некрасивое и ненужное, но остановиться и уйти не мог и только машинально смотрел, как по коридорам шмыгали, стараясь прятать лица, проворные, привычные лакеи.
— Вот здесь будет удобно-с! — звучным баритоном сказал над ухом Павлика, обращаясь к Лэри, худой желчный человек во фраке с апатичным лицом.
Павлу показалось, будто распорядитель признал или знает Лэри, но разве можно было продолжать думать о такой не сообразной ни с чем нелепости? Воспитанная девушка из хорошей семьи — и вертеп, где останавливаются с дамами.
Оглядел он комнату. Она показалась ему красивой. Красные обои, красная мебель, бронзовые лампы — все это нравилось; правда, тут же висел над столом портрет голой дамы, но на даму можно было не смотреть. За тяжелой гардиной была открыта форточка; через нее ощутимо проносился в комнату свежий ветер; уголок памятника Пушкину виднелся; окруженный фонарями, поэт смотрел куда-то в сторону, стоял с опущенной головой, отвернувшись от Павла, и от этого вдруг снова вспомнилось о рукописи, которую не примут в редакции, и сердце сжалось предчувствием горя.
— Распоряжайтесь же, неловко, чего стоите? — услышал он над собой недовольный голос кузины. — Право, это становится смешным, ведь вы же мужчина, а выходит, будто я похитила вас и хлопочу обо всем… Позвоните лакею и закажите кофе и ликеров.
Павел так буквально и исполнил, как приказывала Лэри. Позвонил лакею и заказал кофе и ликеров.
— Теперь садитесь на диван рядом со мною и обнимите меня, — уже сердито прозвенел над ним голос кузины, и тут же прильнуло к Павлику усталое измятое личико Лэри, и губы ее прижались к его губам.
— Ах! — сказал Павлик, уже все понявший. В голове его стучало, под сердцем поднялось что-то липкое, как мед; не понимая, что делает, он вдруг придвинулся к рядом сидящей Лэри и крепко схватил ее талию руками, так крепко, что почувствовал, как прижалась к нему ее грудь, как послушно подались кости корсета.
— Да вы… вы… — в изумлении хотела сказать Лэри, но задохнулась и счастливо откинулась. С побледневшим лицом, с жуткой улыбкой она лежала перед ним на диване, на лбу тлела морщинка, и алые губы были полуоткрыты, точно призывали к греху. — Вот вы какой! — сказала она шепотом, приподнявшись, и выражение сладкой утомляющей боли тронуло ее лицо.
Бледными пальцами рук она словно оттолкнула его, но тут же и привлекла и потянула на себя, все более отклоняясь, и с замиранием сердца Павлик повлекся в бездну, стал
— Глупый же, глупый, подожди, закрыта ли дверь? — как звон воды, лепетал в тумане голос Лэри. Усталые, счастливые, хищные глаза светились над ним в сумраке.
Три недели промелькнули как сон. Как во сне двигался Павлик, как во сне отвечал на расспросы бабушки о занятиях, сонно и апатично обедал и со сладкой тоской ждал вечера — часа свидания с Лэри.
Все три недели они виделись каждый вечер — так изобретательна была на свидания эта странная, манящая девушка, так умело обставляла их, что Павлик только дивился, и покорялся, и как зачарованный вздыхал, и с утра начинал думать о вечере, о том моменте, когда они останутся с Лэри наедине.
— Помни, что ни ты, ни я ничем друг с другом не связаны, — говорит Лэри, сидя с Павликом в той же красной комнате, в которой они встретились в первый раз.
Лэри устраивала свидания и в ресторанах, и в отдельных кабинетах загородных уголков, раз даже привезла Павла в избушку сторожа на шоссе, но все-таки чаще всего забирались они в эту красную комнату, где было и безопаснее, и удобнее всего.
— Я признаю только увлечение, только наслаждение жизнью, и ты будь же таким. Как долго будет оно длиться, не знаю и прошу тебя только об одном: чтобы в это время никого не было у тебя.
— Да что вы… — удивленно шептал Павлик. Он никак не мог решиться сказать кузине «ты» и глядел на нее изумленно, не как на что-то высшее, а как на особенное, не похожее ни на что, сотканное исключительно из греха.
— Пока я с тобою — ты ни к кому не приближайся… как расстанемся — делай что хочешь.
— Да нет же, нет, — растерянно твердил Павел — такими странными казались ему ее слова. — Я же совсем ни о ком не думаю, я думаю только об одном: отчего это вы — такая… Как могло это быть… так… что вы. богатая. барышня…
И никакой философии мне не надо, — оборвала Лэри и смеялась. — Ты видишь меня — и довольно. Видишь, какая я есть, — и бери.
Распластав в воздухе бесстыдные тонкие руки, развив волосы, блистая порочными глазами, она подходила к нему, и покрывала своим грехом, и исполняла душу и тело сладким страхом, опасением, тоскою и радостью.
— В этом жизнь — и живи! — как зачарованный слушал он вкрадчивый шепот.
Сладкими духами веяло от ее волос, шеи и груди. Это в самом деле был сотканный из золота цветок греха, и так больно и радостно было расставаться с ней наутро.
Она уходила словно равнодушная и тупая, не способная ни к какой мысли, ни к жалости, ни к стыду, а он часто, оставаясь один, думал об этой странной девушке-женщине, какой он до сих пор еще не встречал.
«Больная ли она, развратная или помешанная?» — растерянно думал он, и мысли его бессильно никли и стыли, будучи не в состоянии разрешить загадки, и оставалось и всплывало на душе только ощущение больное и сладкое, сладкое, как отрава, угар или вино.