Целомудрие
Шрифт:
И все ее принимают и целуются с ней как ни в чем не бывало, и она сама часто сидит и церемонно отвечает и ведет беседу в обществе, а вот вечер — и преображается из воспитанной светской девушки в удушающую пороком змею и оплетает, охватывает чувствами, которых нельзя изобразить.
Порою на званом рауте у бабушки, сидя в уголке, Павлик ловил на себе взгляды Лэри, четко и чинно ведущей беседу с генеральшами о приемах и выездах, о свиданиях с важными людьми. Так благородны и порядочны были слова кузины, так сдержанно-пристойны и воспитанны были ее суждения, что голову Павла внезапно посещала мысль, что ничего того, ночного, не было, что
«Ах!» — говорил себе изумленно и подавленно Павлик. Сердце его начинало таять, на висках реял холодок, знакомая сладостная дрожь охватывала тело… и нестерпимо хотелось ему двинуться к ней, двинуться и коснуться ее знакомой ему руки или плеч, но змеиный, колдующий взгляд в то же мгновение изменялся, становясь пустым, поверхностным, любезно-равнодушным и холодным, и мерно шли с тех преступных, уединенно ласкавших губ внешние светские, высокоприличные и благовоспитанные французские слова, и довольно внимали им бабушки-генеральши.
Так закружился в вихре жутких грешных и сладостных переживаний Павел, что забыл даже о главном в своей жизни — о «Лесном стороже». Эти три недели, в которые прочитывал его рассказ старый мастер из «Русских ведомостей», употребил Павлик на нечто не имевшее достаточных наименований, во всяком случае, на суетное, мелкое, и когда прибыл по почте серый редакционный конверт, на заголовке которого стоял штемпель газеты, вид его был для Павлика не менее эффектен, чем взрыв динамитной бомбы. Он плавал в сфере совершенно иных переживаний — и вот конверт, говорящий, что на свете существует еще нечто, и притом весьма серьезное, — редакция почтенной профессорской газеты, откуда Павлика, несомненно, выгонят с треском, и что будет ему за все содеянное, также вполне несомненно, поделом.
Со страхом и трепетом вскрывал Павел дрожащими руками конверт редакции. Маленький печатный листок выпал из него, там не было ничего ни печального, ни радостного, ни веселого, ни страшного. «Просят зайти в редакцию в часы приема от 3 до 4» — стояло на бумажке холодно и бесстрастно. Павлик много раз переворачивал записку, посмотрел на свет, больше ничего не открывалось. Сердце его вздрагивало беспомощными толчками. Так стыдно было именно в, это время ощущать за спиною гору грехов. «Конечно, возвращают рукопись, отсылают «Лесного сторожа» по принадлежности, не лучше ли было во избежание срама оставить рукопись на память любезному секретарю и обходить редакцию другими переулками?»
Так билось сердце, так в висках стучало, что следовало выйти из дома на свежий воздух. Били часы половину второго. Самое лучшее забраться куда-нибудь в садик и там отдышаться, и обдумать, и уж во всяком случае не идти на коварный редакционный зов.
С Арбатской площади проходит по Никитскому бульвару Павел. Мальчишки гаркают, продавая черешню, им нет никакого дела, что в редакции забраковали «Лесного сторожа»; этот мороженщик, который облизывает здесь на скамье для чистоты свои ложки, несомненно, самое счастливое в мире существо, ему не приходила
Так яростно и огорченно шагал Павлик, что остановился лишь тогда, когда уперся в газетную тумбу. Он находился в Чернышевском переулке, в том самом, где только что присудили к уничтожению одного из «Лесных сторожей», которых, несомненно, в этот переулок приносят десятками от трех до четырех ежедневно и которые мирно доживают свои дни в редакционных корзинах…
Надо было бежать опрометью прочь от опасного места, а ноги, влекомые чуждой силой, шли к самому опасному месту во всей Москве; любопытство ли было это, манящий ли страх перед пропастью или «воля провидения», как писалось в старинных романах, — только замиравший от страха Павлик не приближался к невзрачному домику с доской на двери, желая бежать прочь, а сам приближался, сердце его уж не билось, глаза смотрели угрюмо, и заломило в груди, когда взялся он за медную скобку двери.
Дальнейшего Павел не помнит. Несомненно, что мимо швейцара, похожего на инспектора, он поднимался по некрасивой каменной лестнице. Несомненно, что он открыл старую коричневую дверь и очутился в комнате, заставленной книжными шкафами с круглым столом посередине. Несомненно, что он не только увидел любезного секретаря редакции, но даже говорил с ним о чем-то, называя свою фамилию. И еще было несомненно, что секретарь смотрел на Павла каким-то недоверчивым взором. «Присядьте», — сказал он ему и вышел, и было также несомненно, что Павлик тут же присел на деревянный стул.
Проходили минуты, похожие на вечность, а в мрачной комнате стояло грозное немое молчание. Раза два на отдаленные звонки пробегали по комнате редакционные мальчики в ситцевых рубашках, скрываясь в узком коридоре, над дверью которого было написано: «Посторонних просят не входить». Это были счастливейшие из смертных, эти мальчики, они не писали сочинений, они обращались с редакторами запросто, подавая им стаканы чая с лимоном, они могли лицезреть великих людей без малейшего ущерба своему самолюбию: в их головах не зарождались честолюбивые проекты — рассказывать всему миру о лесном стороже, они смотрели на вещи гораздо проще, они…
Старческий голос выводит из задумчивости студента.
— Вы Ленев? — спрашивает, стоя над растерянным Павликом, маленький белый длинноволосый человечек в черном нескладном пиджаке. Потому ли, что Павел сидит, как привязанный, старый человек улыбается, и лицо его принимает не то лукавое, не то хитрое, лисье выражение. — Это ваш рассказ называется «Лесной сторож»? Вы Ленев? — во второй раз переспрашивает он.
Теперь Павлик вскакивает на ноги со всей стремительностью, на которую только способен.
— Да, мой… редактор… редактор… — не совсем осмысленно бормочет он.
— Нет, я не редактор, — отвечает седой человек, и снова лицо его принимает лукавое выражение. — Василий Михайлович сейчас занят, но он вас примет; ваш рассказ очень длинен,' но мы сократим и напечатаем его.
Теперь Павел отшатывается в ужасе. Что он сказал? Недаром лицо у него лисье и движения лукавые. Он сказал «напечатаем», он смеется над Павликом, он издевается, он и в самом деле смеется, беседуя о чем-то с секретарем.