Целомудрие
Шрифт:
Через месяц были готовы две тетради. Было записано в них все тайное и сокровенное, что думалось о людях и о мечте по любви; и о том говорилось, как трудно на земле человеческому сердцу, которое тронуто надземным; и о мечте, которая всегда разбивается, соприкоснувшись с явью, было рассказано в тетрадках.
С волнением отнес Павел одну рукопись в «Русские ведомости», другую — в толстый журнал. И там и тут приняли его без тех предисловий, какими отметилось первое появление Павлика. Очевидно, «Лесной сторож» был на виду и на памяти. В редакции журнала вышел к Павлу пожилой краснолицый улыбавшийся человек, с глазами строгими, слезившимися и
— Я читал ваш дебютный рассказ в «Русских ведомостях» и желал вам успеха, — сказал он, приняв рукопись для прочтения.
Эти встречи немного окрылили Павлика. Редакторы были все такие известные и относились к студенту тепло и приветливо. Вместо трех недель был назначен срок в одну неделю — ждать приходилось так мало и недолго.
И, сдав рукопись, продолжал свою работу Павлик. Мысль о Тасе не выходила теперь из головы; теперь, когда трепетные мысли посещали сердце, не казались они ему такими холодными и немыми: в двух солидных редакциях эти мысли уже были приняты к ознакомлению; несомненно, опытные, солидные люди могут разъяснить и наставить; если бы и показались бы они, эти мечтания, странными, все же за Павла теперь заступится перед редакторами «Лесной сторож», они не бросят его тетрадку не читая, они прочтут ее до конца в уважение к «Лесному сторожу»; а ведь может и так случиться, что — седые профессора могут проникнуться сознанием верности его мечтаний, — тогда уж будет Павлик со своими мыслями не одинок, перед ним будут журналы и газеты с десятками тысяч читателей; чья-то душа, хотя одна из десятков тысяч, ему откликнется и приникнет, он не будет один, их будет двое, а двое — мир, это тоже было записано в тетрадях; двое людей могут составить мир, как некогда была мечта-легенда, и это было в сущности так понятно и просто, если бы хоть на минуту отойти от вечного и несносного шума земли.
Ровно через неделю Павлик является за ответом в редакцию. Счастье ему и тут покровительствует: и в той и в другой редакции в тот день совпадают часы приема, он может в один день получить два ответа, он может сегодня же разъяснить себе все.
В «Русских ведомостях» швейцар улыбается Павлу как давно знакомому, в этом тоже было хорошее предзнаменование. Павел поднимается в редакцию; в приемной комнате какое-то собрание, пожилые люди в сюртуках волнуются и ропщут, говорят о каком-то закрытии газеты, о произволе; едва дыша, Павел подступает к секретарю редакции, тот рассеянно взглядывает на него и сердито склоняется к ящику стола, и роет среди тетрадей.
— Не подходит, нет, — рассеянно бросает он Павлику и дает ему тетрадку. Павлик бледнеет, отступает, переспрашивает: «Что? что?» — а секретарь уже говорит с лысеньким молодым человеком, говорит о какой-то петиции или жалобе, снова о произволе; Павлу следует уходить, на него никто не смотрит, со своими мечтами он всем чужой и маленький, все, волнуясь, говорят о протесте, и никто не чувствует, что протест и в душе восемнадцатилетнего, что и ему также больно, но своей, чужой для других болью. Рассеянно и разбито спускается он по лестнице и ищет свою новенькую и жалкую студенческую фуражку.
— Ну что, как? — с удовольствием спрашивает его старый швейцар, видимо уже тоже осведомленный о «Лесном стороже». Вместо ответа Павел жалобно показывает ему возвращенную тетрадку и, жалко сгорбившись, выходит из редакции, где был ему ранее такой триумф.
Но дело еще не было проиграно. Осталась еще редакция толстого
Редакционный мальчик ушел с докладом, сейчас, конечно, выйдет редактор. От нечего делать Павел рассматривает гравюры по стенам. Седой доктор с операционным ножом задумался над трупом юной умершей девушки; кто-то застенчиво кашляет в уголке, Павел поворачивает голову и видит изморщиненное лицо с красным подагрическим носом, на шее этого господина бумажный воротничок, он подходит и кланяется, обдавая запахом спирта.
— Мы — коллеги по несчастью, так сказать, перотруженики, — сиплым голосом говорит он и рекомендуется — Поэт такой-то, получаю за строчку пятнадцать, а сколько имеете вы?
— Нет, я ничего не имею, — медленно и огорченно отвечает Павлик и отстраняется от затертого человечка, потому что слишком неприятен ему запах спирта. — Я только что начал писать, я не получал еще никакого гонорара, я…
— Я мог бы вас познакомить с редакцией юмористического журнала! — обязательно говорит новый знакомец и вынимает карандаш. — Хотите, я напишу несколько строк редактору? Там гонорара не заплатят, но почти наверное напечатают.
— Нет, я совсем не хочу юмористического журнала, — еще печальнее говорит Павел и отодвигается. — Я совсем не хочу этого, благодарю вас, я…
В это время входит в приемную дама, тонкая и худая, как оса, с умным болезненным лицом, с усталыми черными глазами, со стриженными в скобку волосами, седеющими у висков, по всем статьям тоже сочинительница, с огромной переплетенной тетрадью в руках. «Вот это так рукопись! — заносится в голову Павлика. — В ней, по крайней мере, два пуда». Но не сочинительницей, а секретарем редакции оказывается дама. Обязательный поэт подходит к ней и о чем-то шепчется, дама говорит: «К сожалению, не принято». Затертый поэт презрительно усмехается, делает трагический жест, расписывает в книге и уносит, ни с кем не простившись, свои стихи.
— Вы — Ленев? — спрашивает дама Павлика.
— Да, я Ленев… Я хотел бы видеть…
— К сожалению, не подходит, — обрывает дама деловито и раскрывает перед Павликом свою ужасную «книгу возврата», и там в особой графе Павел находит свою фамилию, а подле, жалко сморщившись, лежит тетрадка его непризнанных мечтаний. — Распишитесь здесь и поставьте число.
Дрогнувшей рукой расписывается Павел. Лицо его бледно, горло сдавила спазма, дыхание остановилось.
— Теперь число… число… — нетерпеливо обрывает секретарь редакции.
— Число?.. Какое число?
— Да что вы, с луны свалились, что ли? Сегодняшнее число. Вот тут. В графе.
— А редактора, значит, никак нельзя увидеть? — упавшим, молящим голосом спрашивает Павлик.
— Никак, он очень занят. — И не успевает секретарша повернуться к двери, как в прихожей показывается старое лицо лысого человека со слезящимися глазами.
— Я съезжу, Анна Ивановна, на полчаса в цензуру, — говорит он, видит Павла и останавливается во входе.
— Я- я… — лепечет Павлик.