Целомудрие
Шрифт:
Редактор взглядывает на него, молчит несколько мгновений, должно быть дивясь его подавленному виду.
— Помню, помню, — говорит он после паузы, входит в приемную в пальто и шляпе и отводит Павлика к окну. — «Лесной сторож» — это вещь здоровая. Слушайте, юноша, у меня всего пять минут — я скажу вам кратко.
Берет редактор из рук сочинителя тетрадку, раскрывает ее в первопопавшемся месте, как бы возобновляя в памяти, смотрит на нее слезящимся глазом, потом берет студента за плечо.
— Слушайте, вы такой еще молодой, что вам надо говорить прямо. Мудрости
Редактор, обняв за плечо, ведет Павлика к выходу.
— Поезжайте в деревню, приникните к земле — напишите хороший рассказ о земском учителе! А то: двое — мир! Ха-ха! Какой мир можно проповедовать восемнадцати лет!
Дальнейшего Павлик не помнит. Помнит ступени, смешок редактора, играющих детей, звон конки, везомой заморенными лошадьми…
Вот и кончилась Мечта его, не о Мечте, а о земском учителе должен он отныне писать.
Разве сон не был ему в руку?
«Нельзя писать о Мечте, надо писать об Отечестве». И вновь проносится по сердцу: «Не знает во всем своем неколебимом всезнании редактор, что и к Отечеству можно подойти только Мечтою, только тем, что пронизывается бессмертным взглядом сердца, можно истинно Отечество полюбить».
В ту же ночь Павлик сжег в печке обе злополучные тетради своих мечтаний, а утром был уже в гостинице у Умитбаева.
Что и монгол был осведомлен о «Лесном стороже», это было ясно уже по тому горделивому взгляду, какой бросил он на своих собутыльников, когда вошел Павел.
— Павел, друг! — закричал Умитбаев и бросился целоваться. — Коллеги, является Павел Ленев, знаменитый писатель, автор «Лесного сторожа», сотрудник «Русских ведомостей». Предлагаю в честь нашего товарища: ура! Предлагаю качать! Ура!
Но так угрюмо было лицо писателя, так бледны были щеки и губы, что Умитбаев тут же остановился в своем степном порыве.
— Да что ты? Нездоров? Что с тобой?
— Ничего, голова болит. — Павлик, ни с кем не здороваясь, подошел к столу и, налив себе стакан вина, выпил залпом. — Голова болит, — повторил он угрюмо и отошел к окну.
— Да ты влюбился, что ли?
— Влюбился.
Приняв все это за шутку, студенты захохотали, а Умитбаев тут же успокоился.
— Да, друзья мои, — начал объяснять он, сверкая глазами. — Я еще в гимназии ему рассказывал: выйдет из тебя, Паша, необыкновенный
— Оставь, Умитбаев.
— Пятьдесят номеров «Лесного сторожа» купил! В аулы разослал! Вот — на стене висит, видишь? Отец не читает по-русски, а я ему послал. «Павел Ленев, — написал, — ученик и товарищ!»
Как ни горько было Павлику, не мог не рассмеяться. Заметив, что он улыбнулся, подступили к нему студенты.
— Предлагаю, кариссиме, отметить явление писателя соответствующим фестивалем! — возгласил торжественно Рыкин, обращаясь к Умитбаеву. — Ежели и вообще явление знаменитого товарища должно быть отмечено в анналах, то тем паче, после «Лесного сторожа»…
Даже Умитбаев был сконфужен витиеватостью речи.
— Оставь, Рыкин, ему не до того, разве Ленев поедет?
— Поеду! — внезапно сказал Павлик, не отворачивая лица от окна.
Все вскинули головы. Печальный, даже жуткий звук голоса на мгновение взвеял смущением. Но слишком молодо было в студенческих сердцах, чтобы предаваться угнетенности. Помогало жизнерадостности и выпитое вино.
— В самом деле поедешь, Паша?
— В самом деле.
— Нет, честное слово?
— Честное слово.
Умитбаев подтянулся и с довольным лицом нажал кнопку.
— Трех лихачей в Стрельну! — кратко сказал он лакею.
Они шли, обнявшись, по лестнице к выходу, и Умитбаев снова пытливо заглянул в глаза Павлику:
— Скажи, Паша, ты в самом деле влюбился?
Павел молчал.
— Ну, будь другом, она, что ли?
— Нет, Умитбаев… — Павлик хотел еще что-то сказать, но достал из кармана номер газеты с «Лесным сторожем». — Ты видишь это?
— Ну да, твой рассказ, а что?
— Вот что.
С жалобным шуршаньем разлетелись по плитам тротуара серые обрывки газеты.
— Да ты что, ты сошел с ума?
— Едем, Умитбаев.
— Нет, ты скажи, что с тобой?
Теперь они неслись на лихаче по Тверской-Ямской, и впереди них беззаботно горланил, к досаде полицейских, окруженный коллегами Рыкин.
— Ты получил, может быть, из дому дурное известие?
— Умитбаев, — проговорил Павлик и придвинул к киргизу свое лицо с погасшими глазами. — Я друг тебе, я люблю тебя, ты не поймешь всего, но… — Он остановился, морщинка страдания появилась меж его ровными бровями. — Когда-то я думал о своем целомудрии. Я думал о нем и мечтал его сберечь… но жизнь…
Павлик остановился.
— И что же?..
— То, что не это страшно, когда с женщинами… Но вот когда его вытравят здесь… Не знаю, поймешь ли ты, но женщина… Женщина никогда не уничтожит в душе целомудрие… даже самая падшая… А вот тогда мужчина, старый, почтенный, ученый мужчина, профессор ума и души, и скажет авторитетно, Умитбаев, солидно, увесисто, во всеоружии знания своего дела, что нет мечты, нет сказки, нет неба, вот тогда целомудрие души кончается… Помнишь, как я говорил в гимназии: «Нельзя думать о небе, надо думать об алгебре». Так же нельзя думать о небе, надо думать о земском учителе.